Страница 9 из 23
Они долго советовались наедине с Sophie и Catherine; наконец они решились и пришли просить и меня участвовать в картине. Катерина Андреевна сказала, что это невозможно, так как я буду одна с молодыми людьми. Пушкин объявил, что можно устранить это препятствие, и предложил позвать верную Фиону[41] и одеть ее старой цыганкой. Тогда г-жа Карамзина согласилась.
Sophie накинула розовый шарф на мое белое платье и надела мне на шею коралловое ожерелье; у Catherine нашелся какой-то вышитый передник, – при некотором напряжении фантазии это могло изображать Земфиру. Клементий был Алеко; Андрей, Пушкин, Константин Булгаков представляли молодых цыган, Мятлев – старика, а Глинка был музыкантом. Он спел под аккомпанемент гитары московскую цыганскую песню. Фиона, изображавшая старую колдунью, произвела необычайный эффект; она гадала Алеко и Пушкину. Успех был огромный, и Пушкин, которого все это забавляло, как ребенка, поцеловал руку у Екатерины Андреевны и поблагодарил ее за то, что она способствует процветанию искусств у себя в доме.
Только что мы успели вернуться в гостиную, как доложили о приезде графа Фикельмона; Екатерина Андреевна сказала: «Слава Богу, что он не видел моей столовой, обращенной в балаган; он принял бы нас за сумасшедших, тем более что Святки уж давно прошли».
Вчера приезжал ко мне Пушкин и рассказывал, что он только что перед этим едва устоял против сильнейшего искушения: он провожал в Кронштадт одного приятеля, и ему неудержимо захотелось спрятаться где-нибудь в каюте и просидеть там до тех пор, пока корабль не выйдет в открытое море. Но он таки устоял против этого страстного желания – отправиться за границу без паспорта. В нем много оригинальности и вместе простодушия. Моден не прав, говоря, что он недоброжелателен и что у него злой язык. Он насмешник, но в нем нет ни тени злобы; он остроумен и тонок. Он спросил меня:
– Какого вы обо мне мнения?
Я отвечала:
– Превосходного, потому что вы очень добры. Я была предубеждена против вас; мне говорили, что вы всегда готовы задеть человека, но я не согласна с этим; вы преисполнены ума и таланта; одним словом, вы именно таковы, каким мне вас изобразил Жуковский, то есть вы – Феникс.
Пушкин разразился гомерическим хохотом и потом сказал мне:
– Спасибо вам за доброе мнение; я не зол, никому не желаю дурного, я не изменник, не лгун; я вспыльчив, но не злопамятен и не завистлив. Я искренен и умею любить своих друзей и быть им верным, но у меня колкий язык.
Через несколько дней мы переезжаем в Петергоф и будем проводить весь день на воздухе: на прогулках, в лагере, на маневрах, в катанье на лодке по заливу. Я предпочитаю Царское Село: там тише, там живут Карамзины, и Пушкин приходит туда, иногда даже пешком, из Петербурга, как скороход[42].
Императрица сказала мне, что я по-прежнему буду жить в коттедже, а Государь прибавил: «Вас будут будить утром на заре». Императрица отвечала: «Какая жестокость! она любил долго спать; даже в институте ей позволяли, по приказанию доктора, спать немного дольше»[43].
Сегодня сделан эскиз картины, изображающей лагерь; я ненавижу позировать: три года тому назад мой портрет миниатюрой удался лучше; акварели для альбома Императрицы хороши, особенно портрет Alexandrine и Любиньки[44]; Софи не так хорошо вышла, а я совсем гадко; я была в таком ужасном настроении духа! Сегодня вечером будет прощальный чай для жителей Царского.
Мы были в лагере и пережили массу треволнений. Мы все поехали в шарабане вслед за Императрицей. Коляски с горничными и с нашими платьями должны были приехать после. Возвращаемся из лагеря – ни колясок, ни платьев. Общее отчаяние. Я иду отыскивать горничных Императрицы и узнаю, что и их нет, за исключением m-rs Ellis[45] и Клюгель; но ни платьев, ни парикмахера, ни других женщин. Клюгель чуть не рвала на себе волосы. M-rs Эллис, невозмутимо спокойная, пила чай, поставив перед собой шкатулку с драгоценностями. Наконец прибыли коляски, платья и парикмахер. Мы одевались, как солдаты, когда бьют тревогу. Во время обеда я пожаловалась, кому следовало, на эти беспорядки; мне отвечали, что даже платья Императрицы не пришли вовремя и что нам жаловаться нечего. Это верно, но, если бы она была уже одета, мы могли бы не быть готовыми вовремя, и во всяком случае это беспорядок в конюшенном ведомстве. Императрица посмеялась над этим, но сказала, что это не должно повториться, потому что в кучерах и экипажах нет недостатка. Я думаю, что даже солдаты не одеваются так быстро, как мы оделись вчера; к тому же мы умирали с голоду. Князь Петр сказал мне: «Однако это не лишило фрейлин аппетита; они оказали должную честь обеду».
Как оригинальна Алина![46] Императрица на днях сказала ей:
– Какая у вас узкая юбка, моя милая, можно подумать, что она сшита по моде 1804 года.
Алина отвечала с самым серьезным видом:
– Она достаточно широка для того, чтобы я чувствовала себя в ней прекрасно; я могла бы даже перескочить через ручей.
Императрица засмеялась и сказала:
– Вы настоящий портрет вашей матери, Алина. Маленькая Дубенская[47] очень мила, и Великая Княжна Мария Николаевна очень ее любит; они вместе читают.
Не успели мы вернуться из лагеря, как Государь получил из Парижа депешу с совершенно неожиданным известием о поразительной катастрофе. Король уехал в Рамбулье, в Париже революция. Впрочем, Моден говорил сегодня вечером, что Государь опасается за результаты последних распоряжений и предупреждал короля. Герцог Полиньяк не то, что герцог Ришелье! Несчастная герцогиня Ангулемская опять должна будет уехать в изгнание. Говорят, что они поедут в Англию. В первой депеше Поццо не мог сообщить никаких подробностей. Государь очень беспокоится, так как не знает, к чему все это приведет Францию.
Приехал второй курьер, отправленный на третий день восстания, поздно вечером. Герцог Орлеанский объявлен правителем. Король, герцог и герцогиня Ангулемские, маленький герцог Бордоский, mademoiselle и герцогиня Беррийская, которая выказала большое присутствие духа, отправляются в Англию. Какая развязка! Какое событие!
Государь получил еще депешу, очень подробную. Поццо извещает, что генерал Атален будет отправлен к Его Величеству с письмом герцога Орлеанского, избранного королем. Государь очень озабочен; сегодня вечером он говорил за чаем:
– Право избрания королей погубило Польшу и погубит Францию, что гораздо важнее. Я от души желаю добра Франции: она необходима для европейского равновесия.
Моден отвечал:
– Те же самые, которые создают королей, свергают их, Ваше Величество!
Государь сказал:
– В этом и заключается опасность! Мой брат любил Францию, и Россия желала быть другом Франции со времени Петра Великого.
Ла-Феронэ[48] уезжают. Полина приезжала прощаться с нами вместе с Софьей, которая провела у нас весь день. Государь сожалел об отъезде Ла-Феронэ; он охотно беседовал с ним; после Мортемара он был наиболее симпатичным. Поццо будет переведен в Лондон; еще неизвестно, кто будет отправлен в Париж, – думают, что граф Пален.
Моден говорил, что Матусевич, тот самый, который был в Лондоне с Ливенами, надеялся попасть туда когда-нибудь.
41
Фиона была горничная Sophie Карамзиной, очень ей преданная.
42
Пушкин был отличный ходок и мог пройти верст 25 скорым шагом.
43
Моя мать занимала комнату рядом с детьми Государя; утром Государь приходил к дочерям и стучался с ними вместе к моей матери, чтобы ее разбудить. Это было большим удовольствием для детей.
44
Впоследствии княгиня Суворова, m-lle Эйлер, княжна Урусова и моя мать – четыре красавицы для альбома; картина, изображающая лагерь, находится в старом дворце, в Петергофе; Императрица верхом, с фрейлинами, в Красном Селе (в лагере).
45
M-rs Эллис заведовала бриллиантами; m-lle Клюгель была в то время первой камер-фрау; когда она состарилась, то ее заменила m-me Рорбек, которая оставалась до смерти Александры Феодоровны.
46
Алина, дочь министра двора князя Волконского. Ее мать, княгиня Софья, была олицетворенною оригинальностью. Во Франкфурте ее однажды задержали в таможне вместе с ее компаньонкой, мисс Аделаидой Пэт, и доктором Пиццатти. Она была одета в старое потертое платье, без всякого багажа, с саквояжем в руках, в котором были ее великолепные бриллианты. Ее приняли за воровку, так же как и ее спутников, столь же плохо одетых. Пиццатти рассказывал с патетическим видом об этом приключении, повторяя: «Княгиня одевается, как нищая; я был взбешен, Аделаида также, а она смеялась, это ее забавляло. Наконец пришли из посольства и освободили нас».
47
Впоследствии г-жа де Лагренэ.
48
М-lle Ла-Феронэ, впоследствии г-жа Кравеи, была подругой m-lle Софьи Лаваль, в замужестве гр. Борк (друга моей матери), дочерью эмигранта, оставшегося в России и женатого на русской. Ла-Феронэ и Мортемар были французскими посланниками в Петербурге, граф Поццо ди-Борго – русским послом в Париже.