Страница 6 из 23
В «Онегине» Пушкин упоминает об Александре Феодоровне:
Дело в том, что Императрица на костюмированном балу при дворе в Берлине была в костюме героини поэмы Мура, переведенной Жуковским.
Моей матери давали много названий: князь Вяземский звал ее Донья Соль, Madame Фон-Визин и Южная Ласточка. Он же называл ее Notre Dame de bon secours des poètes russes en détresse (наша покровительница русских нуждающихся поэтов [фр.]). Мятлев зовет ее Пэри, Колибри. Хомяков – Дева-Роза и Иностранка, Глинка – Инезилья, Вяземский – Madame de Sévigné. В «Онегине» она названа Венерою Невы и буквами R. С. Жуковский называет ее Небесный Дьяволенок, Моя Вечная Принцесса. Каждый давал ей свое прозвище. Когда Пушкин читал ей свои стихи, мать ему сказала: «Мольер читал свои комедии своей служанке Лафоре». Пушкин рассмеялся и с тех пор, шутя, называл ее Славянская Лафоре. В письмах, вместо прозвищ, часто ставятся просто буквы.
Говоря о Жуковском и в письмах к моей матери Императрица Александра Феодоровна называет его «мой поэт», о Пушкине она говорит и пишет «ваш поэт». (Письма 1837 года и др.) Когда оба поэта и Плетнев приходят все вместе к ней, она называет их «классическое трио».
Мода на всякого рода прозвища царствовала долго.
Одного очень важного красавца Великий Князь Михаил Павлович называл Тарквиний Гордый. Другого красавца Вербный Херувим, и Пушкин ему сказал: «Ваше Высочество, подарите мне это, эпитет такой подходящий». Великий Князь ответил: «Неужели? Дарю, и не стоит благодарности; неужели эпитет верный?» Пушкин ответил: «Дивный, С. именно вербный херувим!»
Но все эти шутки были очень добродушные, и вообще тон этого кружка был весьма вежливый, общительный; все было просто, без жеманства, без педантства, никто не позировал, и этим отличались Жуковский, Вяземский, Пушкин, принадлежавшие к так называемому высшему обществу, постоянно встречавшиеся в гостиной моей матери с Государем и всей царской фамилией и разговаривавшие с ними, как будет видно из записок моей матери, с полною искренностью и простотою. Государь сам был необыкновенно откровенен; когда он доверял кому-нибудь, то думал вслух и никогда не говорил против убеждения. Его красноречие – и на французском и на русском языках поражало дипломатов и позднее славянофилов.
Я вхожу в эти биографические и жизненные подробности для того, чтобы дать несколько больше сведений о моей матери, о которой в наших русских журналах трактуют как о какой-то незначительной светской женщине, и о том аристократическом литературном кружке, средоточием которого она была столь долгое время и который она так живо изобразила в своих записках.
После смерти матери я получила много писем отовсюду, ото всех, кто ее знавал, даже в преклонных годах и больною. Масса писем, которые я получила, принадлежит людям самым разнородным по уму, положению и национальности.
Замечательно, что о душе, сердце, доброте говорят даже больше, чем об уме, который так ценили и которым так восхищались. Все верили в ее искреннюю дружбу, прямоту и благородство характера. Из стихотворений Пушкина и Хомякова видно, как хорошо они ее поняли; Хомяков описывает ее душу, а Пушкин ее сердце и характер. Гоголь не преувеличил, назвав ее в одном из своих писем «перлом русских женщин».
К.М. Базили, человек ученый, редкого критического ума, приехавший знакомиться с моей матерью в Одессу, потому что она была другом Гоголя (Гоголь с ним много раз встречался в Бейруте, где он был нашим генеральным консулом), написал мне после смерти моей матери: «Пишите про нее, ее пример будет поучителен, узнают, что не только красота и ум (а ее ум был замечателен) останутся в памяти людей; доброта, высота и благородство характера, красота души не могут исчезнуть; они вместе с ее высоким умом составляли то незабвенное, что поражало с первой встречи».
Дочь К.М. Базили (вышедшая замуж в Афинах) писала мне: «В ее избранной натуре была такая власть порабощать людей всех возрастов, что даже когда не можешь ценить всех совершенств человека – ее совершенства овладевали воображением. Мне самой будет долго недоставать этого избранного существа, перед которым так приятно преклониться».
Одно лицо, знавшее ее с юности, писало мне: «Для всех со смертью матушки Вашей исчез из ряду выходящий ум, но для тех, кто ее близко знали и которых она отличала, угасло и сердце, способное к самой искренней и верной дружбе. Можно было рассчитывать на ее истинную и неисчерпаемую доброту. Можно было быть уверенным, что в тяжелые минуты в ней встретишь живое участие, найдешь ее всегда готовою дать добрый совет и оказать всевозможные услуги».
Мисс Демпстер (писательница, помещавшая критические статьи в «Эдинбургском Обозрении» и других английских журналах) написала мне: «Она всегда была добра ко мне; она была даровитее кого бы то ни было. Она уносит с собою вашу жизнь и целое прошлое, которое больше не может возродиться ни для России, ни для Европы, ни для вас самой!»
Есть письма и телеграммы от лиц, которые встречались с нею при дворе и знали ее в течение 50 лет; также и от людей простых, молодых и старых. Моя гувернантка уже в преклонных летах (она была на два года моложе моей матери) писала мне: «За всю нашу сорокалетнюю дружбу ни в переписке, ни в совместной жизни, ни в молодости, ни в зрелых годах, после разлуки, ни в старости, когда Ваша мать стала уже бабушкой – я не слыхала от нее ни одного банального, низменного слова. В ней все было велико. В ней была та строгая нравственная неподкупность, о которой говорится в Писании. Она была сильна душой, сердцем и умом. А тело ее так часто было слабо! Уже с 1845 года, и особенно с рождения Вашего брата, у нее было в жизни более шипов, чем роз. Она говорила мне: „Тело иногда страшный гнет, дорогая Миссинька“»[33].
Я привожу мнение мисс Овербск, во-первых, потому, что она с 1844 по 1882 год знала мать, а во-вторых, потому, что она была женщина такая искренняя, прямая, с глубоким сознанием чувства долга, такая образованная и развитая в широком смысле слова, что ее мнением надо дорожить.
У меня хранятся несколько писем Михаила Павловича, где он благодарит мать за ее верную дружбу. Сохранилось также одно замечательное письмо покойного императора Вильгельма. После смерти матери я написала ему, поблагодарила его за сердечную телеграмму и упомянула о его письме. Он уполномочил меня сохранить его. Оно имеет историческое значение, так как написано несколько недель спустя после его вступления на прусский трон и после смерти Александры Феодоровны, к которой он относился с искренней любовью.
Теперь ясно, что все эти письма одного типа во всем, что касается души и сердца моей матери. У меня есть еще более ранние письма, где Великий Князь мне говорит, что ум и душа моей матери дополняют ее гордую красоту. А матери было тогда уже пятьдесят лет. Фельдмаршал Барятинский мне говорил о ней часто: «Ваша мать единственная во всем; это личность историческая, со всесторонними способностями. Она сумела бы и царствовать, и управлять, и создавать, и в то же время она вносит и в прозу жизни что-то свое, личное. И все в ней так естественно». Она знала Барятинского совсем молодым, когда он только что появился при дворе. Точно так же рано познакомилась она и с Алексеем Толстым, ее постоянным и горячим поклонником.
Николай Павлович говорил о ней: «Это джентльмен». В его устах это была громадная похвала, так как он хотел этим отметить рыцарскую черту характера, что, собственно, и означает это английское слово. Он употреблял его в высоком смысле, как означающее человека, никогда не идущего на компромисс с принципами чести, правды, прямоты, честности, искренности, преданности, человека, никогда не изменившего своему слову[34].
33
Мы так в детстве прозвали мисс Овербек, и вся семья звала ее Миссинька.
34
Говоря с моей матерью об Ю.Ф. Самарине (Государь вызывал его к себе по выходе его из крепости и долго беседовал с ним), Николай Павлович сказал: «Я очень доволен моим разговором с вашим другом Самариным; он замечательно даровит и настоящий джентльмен».
В книге отчасти сохранены орфография, пунктуация, написание строчных и прописных букв первого издания книги. – Прим. ред.