Страница 4 из 42
Она бодро вскочила с необъятной постели и босиком пошлепала к окну. Рывком раздвинула тяжелую, затканную золотом ткань и довольной кошкой зажмурилась, подставляя лицо солнцу. Ласково, тепло... Она любила лето, любила свежесть летнего утра, его запахи и звуки, а здесь этого было вдоволь. Зима осталась где-то далеко, где-то в нереальности. Да и прочь всякие мысли о ней, прочь! Ну их, тревоги и печали! Она оторвала взгляд от резаной кромки гор, проследила за извивом реки, неширокой, но быстрой, оглядела ровные ряды... при свете дня теперь было очевидно - это виноградники, скользнула по лоскутиками нарезанным полям - то ярко-зеленым, то желтеющим, а то и голо-бурым...
Она услышала легкий шум позади себя и резко обернулась. Придерживая рукой тонкую многослойную ткань занавески, в арочном проеме стояла давешняя девица, теперь, правда, аккуратно причесанная и одетая в унылое коричневое платье до пят. Вот только испуг был прежним. Девица пару секунд таращилась на полуодетую фигуру у окна, потом осторожно попятилась назад.
- Стой! - со смехом закричала та, что видела сон, - Не уходи!
Слова были произнесены, она недоуменно провела языком по губам, но так и не стала задумываться, почему ее губы произнесли слова на незнакомом языке - довольно и того, что она его понимает. Понимала его и девушка.
- Миледи, - согнулась она в низком поклоне. На слух это слово прозвучало иначе, но по смыслу - именно как "моя леди" или титулованная хозяйка. Я - миледи? - со смехом подумала она.
- Как тебя зовут?
- Ва... Ванита, - страх плескался в светлых, почти бесцветных глазах. Сама девушка была светловолосой и белокожей, очень уж белокожей. Или это просто кровь отлила от девичьих щек? Чего она так боится? Почему отшатнулась от всего лишь протянутой к ней руки?
- Ты боишься меня?
- Н-н-нет, миледи.
В тихом голосе звучат страх, тоска и покорность, а голова обреченно вжата в плечи.
Боится. Почему? Когда я могла причинить ей боль? Да и могла ли? Я ее впервые вижу.
Радость померкла, в голову проникли змейки боли. Это нечестно. Она лежит там, на больничной койке, там и должны остаться неприятности. Здесь мир ее фантазий, ее радужных мечтаний. Здесь все должно быть идеально.
- Ты не должна меня бояться, - убежденно сказала она и ободряюще улыбнулась, - А у тебя не найдется чашечки кофе? И я ужасно голодна.
- Да, миледи, - растерянно пискнула Ванита и осталась стоять на месте, вытаращив глаза.
- Ну, раз ты все еще здесь, - рассмеялась она, мотнув головой, - не принесешь ли мне что-нибудь одеть? Полагаю, в этом ходить не совсем прилично.
Пальцы поглаживали тонкое полупрозрачное полотно просторного одеяния - ночной рубашки, надо полагать. Она ночных рубашек или пижам никогда не носила, ей хватало трикотажной майки и бедровок, а вот под этим одеянием белья вообще не было. Признаться, это немного смущало. Но не слишком. Она осталась бы и в том, что на ней было надето, но распахнутая почти до талии рубашка ей не нравилась. И дурацкий чепчик - если, конечно, это был он: руки нащупали какой-то колпак, удерживающий солидную копну волос на голове, - это уже совсем ни в какие ворота не лезло. Только как его снимают? Она рванула тесемку, однако неудачно, чепчик просто съехал на бок, прикрыв ей левый глаз. Она расхохоталась.
Ванита еще раз пискнула и попятилась назад, вжав голову в плечи. Оказавшись у дверей, она зверьком юркнула в проем и исчезла.
Нет, все это просто забавно. Она не испытывала ни страха, ни боли (не считая слабой болезненной пульсации в голове - через пару часов это превратится в полноценную головную боль, но стоит ли об этом беспокоиться сейчас?), ни сожалений. Ее настроение было безоблачным и светлым, на губах играла улыбка... Есть чему радоваться!
Теперь, при свете дня, спальня оказалась большой и просторной, но пространство скрадывал потолок - низкий, чуть скругленный к стенам и четырем узким оконным проемам, а еще прикрытая занавеской широкая арка, делящая комнату на две части. От арки полукругом вниз на другую половину уходили две широкие ступени, отчего казалось, что кровать находится на возвышении. Правда, возвышение было и без того: ложе располагалось на полых каменных подушках, куда по холодку наверняка ставили жаровни с углями - плоские медные ящики на небольших витых ножках до сих пор стояли там. Слева от изголовья кровати стоял деревянный сундук (да и сундук ли?) огромных размеров, почти до пояса взрослой женщине, обитый по углам железом. И это, пожалуй, единственное, что было в нем недорогим. Стенки сундука покрывала сложнейшая вязь костяной резьбы, в просветах которой проблескивали золотые пластинки. На крышке была выложена смальтой картина - любующаяся собой в зеркало полунагая девица. Но сундук был не единственной роскошной вещью в этой комнате. Вообще-то, не роскошных вещей здесь попросту не было. Тонкое полотно постели, расшитые золотом портьеры, балдахин, широкие гобелены, сплошь покрывающие стены да такие длинные, что складками собирались на полу, шелковистые ковры каких-то диких причудливых ярких расцветок. Кресло и овальный столик, на которых каждый сантиметр поверхности был резным или инкрустированным. Ослепительно белый приземистый комод (комод ли?), состоящий сплошь из плавных, мягких линий удачно обработанного камня. Медные кованые светильники, похожие то на длинноногих птиц с изумрудными глазами, держащих в золотых клювах чаши с маслом, то на причудливые деревья, ветви которых уставлены золотыми плоскими блюдцами-цветами. Шкатулки, заставляющие задуматься: что же прячут они внутри, если снаружи на них столько золота и драгоценных камней?
Да, убранство было богатым. Но бестолково составленным, отчего комната напоминала запасник какого-то музея. Женщина даже удивилась, как это ей удалось ночью дойти до окна на ощупь и ни разу ни за что не зацепиться. Зачем ее поселили в музее?
Ухватив печеньку из вазы, стоявшей на сундуке, она пошлепала дальше.
Вторая часть спальни, та, что располагалась за аркой, передняя, как про себя назвала ее женщина, была чуть скромнее. Здесь был большой туалетный столик, аккуратно заставленный шкатулками, и второй столик поменьше, стул с высокой витой спинкой, два комода, за ширмой - медная ванна и изукрашенное эмалью то ли ведро, то ли напольная ваза, низкий табурет на витых ножках и огромное серебряное зеркало на треножнике.
Зеркало? Да, похоже, этот серебряный, до блеска отполированный овал на ножках - зеркало. Не посеребренное стекло, ровное и безупречное, а чистое серебро, легким туманом развеивающее отражение... О Господи, кто это? Печенье выпало из пальцев.
Не она, это точно.
На нее смотрела пышнотелая медноволосая красотка. Высокая, холеная женщина, роскошная и экзотичная. Такие сразу выделяются в толпе - не только броскостью красок, которыми их наградила природа, но и особой статью, разворотом плеч, посадкой головы. Трудно было определить даже, почему этот облик так бросался в глаза, несмотря на дурацкий чепчик, сдвинутый на ухо, и явное выражение растерянности и испуга, застывшее на лице. Темно-рыжие волосы, отливающие глубоким багрянцем. Овальное лицо с высокими, пожалуй, даже резковатыми скулами, раскосые желтые глаза, тонкий длинный нос, прекрасно очерченные полные губы. Кожа для лета на удивление белая, чистая, словно не касалось ее яркое солнце. Молодая фигура была стройной и упругой, однако совсем не худощавой и уже сейчас ее вполне можно было назвать пышной, а лет через пяток ее наверняка украсят и двойной подбородок, и тяжесть бедер, и прочие излишества...
Но это не я, с изумлением подумала та, что стояла перед зеркалом, и подняла руку. Отражение повторило это движение.
Естественно, иронично скривились пухлые губы отражения, правильное у меня воображение. Не подсунуло же сон, где она старая уродливая крестьянка, изможденная непосильным трудом. Уж если выбирать себе сон, так только там, где она молода, красива и богата... Кровь с молоком.
Она пыталась вспомнить, как выглядит сама, и не могла. Только не так, нет, не так, как эта женщина в отражении. Глаза ее никогда не были золотисто-карими, а... голубыми! Да, голубыми. Или серыми? И волосы, коротко стриженные и прямые как палки, она подкрашивала золотисто-русым, чтобы скрыть рано появившиеся нити седины, но ее пряди никогда не отливали этой сочной медью. Она была невысокой и худенькой, словно птичка - это она точно помнила, поскольку перед внутренним взором отчего-то встала сцена мучительного выбора одежды в магазине: далеко не девочка, а одежду приходится выбирать там, где тусуются подростки... И что солидная деловая женщина может выбрать себе среди оборочек и пряжечек? Ах да, ей было тридцать, и эта ужасная цифра вбилась в память как роковое число. Зато женщина в отражении была восхитительно молода - от силы двадцать два, а может, и меньше. И никакая она не миледи, ее зовут... Господи, да как же ее зовут? Ведь у нее было имя? Должно же быть имя, иначе не бывает!