Он говорит

А потом плюнул и пошёл за ним.

Потому что я всё-таки училище закончил, а он – с грехом пополам шесть месяцев учебки.

Дрянь эта власть, вот что. Никогда у меня потом её не было, а я и не жалею».

Он говорит: «Вот тут начали говорить про дохлых котят, так я расскажу своё. Дело это давнее, да забыть его нельзя. Я в молодости был крепкий, как говорят, имел силёнку, на автобазе работал. Ну там веселье кипело, хмельное рекой текло, да и веселились мы с друзьями немеряно. Но грянули новые времена, всё переменилось. А дружок у меня набольший – еврей. Им, евреям, эти новые времена, тревожны, и я их понимаю.

Не поймёшь ведь, чем кончится, станешь ли каким абрамовичем, а погромы завсегда будут.

Ну и решил он ехать.

Нормальное, я считаю, решение.

Но тут он приходит ко мне и говорит:

– Знаешь, среди моих друзей ты один такой. К тебе обращаюсь я, прям как Сталин к братьям и сёстрам. Беда у нас.

Выясняется, что муж его будущей жены, вестимо, тоже еврей, не даёт развода. То есть, не то, что не даёт, а ему наш гуманный советский суд даёт месяц за месяцем размышлений на то, чтобы хрупкую советскую семью обратно склеить, а у этих-то уже билеты куплены.

– И что я-то должен? – спрашиваю я хмуро.

– А мы с тобой его побьём!

– И как это ты себе видишь?

– А вот, – говорит, мы его встретим у подъезда, – ты дашь ему в морду, а тут уж я вступлю.

И такая тоска меня, знаете, взяла: ну, я-то знаю, человек хороший, что ж за такого не подраться, у нас на автобазе кого хошь и за меньшее монтировкой уделают.

Но как-то неловко в этаком погроме участвовать. Да и непонятно, есть ли толк в нём – в нормальном человеке от такого сговорчивости-то поубавится.

И, к тому же, как-то стало мне обидно от такого предложения: что это я один такой? Разве для такого я только годен? Но сомнения в себе подавил, а от него ни слуху, ни духу. Наконец, сам ему позвонил, а он радостный такой: оказалось, что его жена, мудрая женщина, тихо сходила к судье, разъяснила положение, и безо всякого мордобоя гуманный советский суд всё устроил.

Я это качество в еврейских жёнах давно заметил, и сам потом на такой женился.

Удивительно другое – в тот же день, что я их проводил, я познакомился с тем самым недобитым. И оказался ничего мужик! Мы даже подружились, и вместе в баню ходили.

Тот не горевал особо, а женился, прошло много лет, и вдруг он мне звонит:

– Знаешь, среди моих друзей ты один такой. К тебе обращаюсь я, прям как Сталин к братьям и сёстрам. Беда у меня.

И тут меня память в прошлое вернула, и аж дыханье перехватило, а ведь прошло лет без малого двадцать.

Оказывается, у него с женой драма. Та ненавидит старого кота, что к его матери прибился и долгую жизнь прожил, а вот теперь помирать собрался. Я этого кота сам видел, и то правда – не жилец. Шерсть клоками сходит, и лапы подгибаются.

Но молодая жена отчего-то решила, что она от того кота заразится страшными болезнями, и вовсе решила из дома уйти. Я, подозревал, однако, что дело тут не только в коте, но виду не подал.

– И вот, – заключает он – ты этого кота убьёшь.

– То есть, как убью? – опешил я.

– А вот так. Ты, – говорит, – его того-с, а маме мы скажем, что Васенька ушёл гулять и не вернулся.

И опять меня тоска взяла: ну, он-то человек хороший, да и кот, по всему видно, мучается, но обратно неловко в смертоубийстве участвовать.

И, опять же, как-то стало мне обидно от такого предложения: что это он меня из всех своих друзей для этого выбрал? Разве для такого я только годен? Нет ли тут чего национального? Стереотипов каких-нибудь? И обидно, конечно, и за кота этого несчастного – ему бы как намекнуть, что нужно из дома бежать и тихо отойти где-нибудь у рыбных отходов ресторана “Якорь”, ан нет, он животное бессловесное – не выйдет.

Прошла неделя, а товарищ мой пропал.

Позвонил ему, а он мне и говорит: помер кот. Своей смертью и прилюдно. Никаких, мол, ни к кому претензий, извини за беспокойство.

Вот я и говорю: трудно среди евреев русскому человеку жить.

Но интересно, конечно».

Он говорит: «Знаете, давным-давно, когда милиция была полицией, мне рассказали про одного милиционера, что работал в московском метрополитене и делился со всем миром историями со своей службы. Ну, благодаря международной сети Интернет делился.

Однажды он поведал о чуде – так прямо и писал он в международной сети: “На одной из соседних станций произошло чудо. Так сказать, задержанный ответил за все свои угрозы, то есть, почувствовал их на себе”.

Там какие-то другие милиционер со своими товарищами задержал молодого хулигана, что хватал женщин за попы и ругался. А как его свели в кутузку стал грозится папой-генералом. Ну ему дали позвонить папе. Папа приехал, прочитал протокол, а потом как выхватит у милицейских резиновую палку и ну сына охаживать. Сына своего генерал забрал, а к милицейским прислал адъютанта с бутылками.

Я в эту историю верил, да не очень. Нет, понятно, что там всё начиналось с предупреждения: произошло, дескать, чудо. Ну, что чудо, конечно, это важно. Но ещё и то – что на одной из соседних станций. То есть тебе эту историю рассказывает не очевидец, а человек, к которому она пришла через долгие разговоры в милицейских курилках. Что не отменяет того, что похожий случай мог быть, и то, что милиционер на самом деле – красивая девушка с филологическим образованием.

Я вам так скажу: эта история была посвящена тому неизбывному чаянию, что люди внутри класса неодинаковы. Это бродячий сюжет – все боятся барина, а он никого не выпорол, дал по целковому и в город уехал. Идут люди из бани, а милиционер спрашивает их:

– В каком году вышли “Чётки” Ахматовой?

И те, ответив про 1914 год и издательство “Гиперборей” шествуют в смятении дальше.

– А чего нас бояться? – говорят прохожему на кладбище и провожают до выхода.

Дедушка Ленин всех чаем напоил, а мог бы бритовкой полоснуть…

Всё это вечный рассказ о том, что произошедшее лучше предполагаемого. Рассказ из того времени, когда в метро пускали за пятачок.

Где найдёшь нынче человека, что греет в кулачке пятачок? Это что-то вроде римского воина с гладиусом или свинопаса с волшебным горшком. Разве что – напьётся кто как свинья, и нос-пятачок куда засунет.

Это что-то вроде милиционера, интересующегося издательством “Гиперборей”».

Он говорит: «Один мой друг, ныне покойный, говорил: “Я вот всё мучаюсь, когда с девушкой знакомлюсь, то рассказываю ей про науку, Брамса играю, а сам всё думаю, как бы ввернуть, что у меня хер большой”. И правда – большой был.

Мы с ним вместе учились радиоэлектронике – он гений был, да только умер. А я – жив, только стал инженером по звуку. А мог бы учёным быть.

Ну, вы мне скажете про эти дела: “Хер большой, а сам как маленький”.

Так я вам вот что отвечу: нам действительно тогда было лет по двадцать, но и во всякие времена есть такой формат отношений – беззаботное перепихивание. Он был всегда, а тогда-то уж точно. Тогда у нас случилась сексуальная революция, Макдональдс, и оказалось, что молодость наша, и этот его большой хер, совпали с тем, что можно стало снимать квартиры и в гостиницах перестали спрашивать штамп в паспорте при заселении.

Да-да, я застал, когда спрашивали, и если ты с чужой женой был или с незамужней подругой, то в паспорт вкладывали красненькую десяточку, а то и лиловую двадцатипятирублёвку.

Я сейчас вспоминаю это время с нежностью, но без восторга. Много мы наделали всякой дряни – на первом шаге воспоминания как-то тепло, а потом – стыдно. По разным причинам стыдно, чего уж – иногда просто от того, что помнишь свои глупые речи и напыщенность.

А уж про тех, кому мы сделали больно, и говорить не стоит.

Но как у мужиков похуже со здоровьем, так сразу начинаются воспоминания о былых амурах и прочей сексуальной революции. Не паяльники же вспоминать с запахом канифоли и старую элементную базу – это теперь стыднее прочего.