Он говорит

А этот посетитель, слышно даже для меня, рассказывал, что ему дали медаль как защитнику Свободной России, а девушка, меж тем, смотрела на него без видимого раздражения, с удивлением, как на говорящего таракана. Какой Белый дом? Что за медаль…

Текло сигаретным дымом под стол унижение, и не было мне мочи слушать этого искреннего приставалу.

Он был искренен, я полагаю.

Но жизнь его протухла, заездили его, как клячу. Надорвался.

Он был такой же, как я.

Свитер, по крайней мере, очень похож».

Он говорит: «Я вот к пьянству отношусь положительно. Одного декабриста спросили, отчего он так много пьёт, так он отвечал, что из-за трезвого отношения к жизни.

Это, правда, его спрашивали до всякого декабря.

Я зато пьяных не люблю.

А пить-то можно.

Дед мой выпить любил, и в этот момент у него просыпалась странная любовь к географии. Он любил повторять странную считалочку для запоминания названий японских островов – что-то вроде “Ты моя Хоккайда, я тебя Хонсю. За твою Сикоку я тебя Кюсю”.

Понятно, что никакого места в этой геополитической грамматике Шикотану и Итурупу не было. Как достойно напомнить о географии и политике, Халхин-Голе, рейде через Гоби и Хинган, а так же о ржавых корпусах японских танков, что ты, парень, ещё успеешь увидеть среди высокой травы Кунашира?

Про это есть история.

Я давным-давно, будучи ещё молодым офицером, полетел в командировку на Дальний Восток. На одном из Курильских островов задержался я надолго – непогода не позволяла лететь обратно и я, со своими новоприобретёнными товарищами занялся обычным военным занятием. То есть, известным занятием, которым занимается всякий офицер при плохой погоде – попросту, пьянством.

Пили в ту пору спирто-водяную смесь, в просторечии называвшуюся «Массандра». Один учебно-боевой вылет самолёта МиГ-25 давал на сторону чуть ли не ведро, а то и два этой смеси, где в пропорции три к семи плескались вода и спирт. Говорили, правда, что в радаре она течёт через какие-то медные трубочки и пить её не стоит, но это к рассказываемой истории отношения не имеет.

На третий день фронтального пьянства товарищи мои заметили, что есть им совершенно нечего. Один из них исчез и появился вновь с двумя консервными банками – высокими и узкими.

Трапеза продолжилась, но на следующий день они задались вопросом – чем же они закусывали.

На банках ничего обозначено не было. И память не хранила даже то, была ли та закуска мясом или рыбой. Они пошли на поиски истины все вместе и, оказалось, что несколько дней назад в каком-то подземном капонире обнаружили японский неприкосновенный запас. Но ни коробки, ни петлички, ни лычки не отыскали мы и с тревогой стали ожидать последствий.

Но всё обошлось, и молодой офицер улетел в западном направлении, унося внутри себя часть Северных территорий.

Много лет спустя я пришёл в гости к своему другу, человеку добродушному и спокойному.

Тот только что женился на японке. Молодая жена сидела во главе стола и хлопала глазами.

Японка была диковиной, странным предметом – чем-то вроде хорошего телевизора или вечной электрической бритвы. Но от телевизора она отличалась тем, что хранила молчание.

Ей, казалось, были безразличны нетрезвые русские и их причудливые биографии.

Наконец, молодой муж, исчерпав описание достоинств жены, заключил:

– А ещё мы учим русский язык. Мы очень продвинулись, знали бы вы, как мы быстро продвигаемся! Сладкая, скажи что-нибудь ребятам.

Японка захлопала глазами с удвоенной силой, открыла рот, снова закрыла, и выпалила:

– Верните наши Северные территории!

И правда, в этот момент территории, до тех пор столько лет спокойно жившие внутри нас, повели себя странно. Они, восстав после многолетней спячки, запросились на волю».

Он говорит: «Я вам расскажу, почему спать нужно дома.

Давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар был слаще, меня позвали на вручение Государственной премии. Оттого, что её вручали не одному человеку, а целой Организации, Организация эта сняла ресторан на границе маленького ботанического сада. Нетрезвые гости, зажав в руках стаканы, как гранаты, тут же разбрелись, зашуршали по кустам.

Замелькали средь стволов фрачники, зашелестели в сгущающихся сумерках вечерние платья. Тут я и подумал – а что, если кто из этих гостей заснёт, а, очнувшись, увидит над собой листву, звёзды, и трава прорастёт ему за лацканы? Ведь они вышли из дому, ехали по большому городу, вели непринуждённую светскую жизнь и тут…

Неожиданное пробуждение в чужом месте всегда опасно – недаром, оно суть многих анекдотов. Например, того, в котором человек, увидев рядом с собой женщину и всмотревшись в неё, отгрызает себе руку, будто пойманный зверёк. Один мой приятель, проснувшись, вдруг обнаружил над собой, прямо перед лицом, угрюмые гробовые доски. Борясь с наваливающимся ужасом, он поковырялся в них и занозил палец.

Было пусто и тихо, могильная чернота окружала его, крик мятым платком застрял в горле…

Оказалось, что его бесчувственное тело хозяева положили на нижний этаж крохотной детской кровати. Кровать была самодельная, двухъярусная и стояла в маленькой комнате без окон.

Я вам расскажу о другом. В шальное время девяностых я часто ходил в гости на автомобильную стоянку рядом с домом.

Посреди Садового кольца, в охранной будке сидели мои приятели и круглосуточно охраняли чужое лакированное железо. Там, под фальшивый кофе и плохой чай велись довольно странные разговоры. Компания множилась, делилась, посылали гонцов за закономерным продолжением. Ночь длилась и была нежна, как настоящая летняя ночь в Москве, когда лучше уж не ложиться и наверняка не стоит спать. А если и рушиться в кровать, то уж у себя дома – в тот час, когда васистдас уже отворён и клерки давно потянулись на биржу.

Однажды я нарушил это правило и пошёл вслед за своим приятелем – странные квартиры открывали нам свои двери, женщины за чужими столами казались всё прекраснее и прекраснее.

Я проснулся от холода. Было промозгло и сыро, над ухом кричала ворона.

Открыв глаза, я увидел скорбную старуху. Она сурово смотрела на меня с фаянсового овала. Смирнова Елизавета Петровна явно была не расположена ко мне и, к тому же умерла год назад. Я повернул голову и увидел средних лет майора, также недавнего покойника. Как меня занесло на кладбище, было совершенно непонятно – я, будто малоизвестный французский писатель русского происхождения, ночевал в склепе. Но что-то было не так – обелиски теснились как камни на Пражском еврейском кладбище. Мотая головой и сопя, я полез между ними. И скоро уткнулся лбом в кровать, на которой храпел мой конфидент.

Он, не открывая глаз, сказал:

– А, ну привет, привет. Будешь уходить – не лезь в правую дверь. Там вчера Петровича обещались побить – прям алкоголики какие-то.

Петрович был его приятель, гравёр-надомник. Его ещё звали диагностиком за безошибочное определение причин смерти, так как он аккуратно выводил на граните и мраморе “От жены, от тёщи, от любящих детей”.

Я полз по огромным комнатам его квартиры-мастерской ещё полчаса, счастливо миновал злых соседей в подъезде, пока не вывалился в грохочущее городское утро».

Он говорит: «Это поучительная история случилась давным-давно, когда вода была мокрее, а сахар слаще. И произошла она за далёким Полярным кругом, где я служил.

Там, понятное дело, ночь длится полгода, а когда день полгода подряд, то и спать неловко. Да и внешних факторов, чтобы отличить время суток, кроме радио, нет.

Но в этом месте находились ответственные люди, что берегли покой и спокойный сон нашей Родины. Им шутить со временем не приходилось, поэтому они два раза в сутки получали по радио сигнал сверки – мигала лампочка, туда и сюда отправляли группу цифр.

Но как раз северные военнослужащие люди бодро отметили День всех советских военнослужащих людей, в результате чего что-то сместилось в их рассудке. Они устроили утреннюю поверку в девять вечера, погнали личный состав в наряды и двое суток жили во времени, отличающемся от обычного на двенадцать часов.