Страница 20 из 35
Святитель Игнатий в своем духовном диалоге («двое-словии») «О монашестве», где как бы беседуют двое – Мирянин и Монах, писал: «В Калужской епархии, близ города Козельска находится общежительная Оптина пустыня. Туда, в 1829 году, прибыл на жительство известный по знанию деятельной монашеской жизни иеросхимонах Леонид; впоследствии присоединился к нему ближайший ученик его, иеросхимонах Макарий. Оба старца были напитаны чтением отеческих писаний о монашеской жизни, сами руководствовались этими писаниями, руководствовали ими и других, обращавшихся к ним за назидательным советом. Такой род жительства и поведения они заимствовали от своих наставников; он начался с первых иноков, достиг по преемству до нашего времени, составляет драгоценное наследство и достояние монахов, достойных своего имени и назначения. Братство Оптиной пустыни начало немедленно умножаться в значительном размере и совершенствоваться в нравственном отношении. Ревностным братиям старцы объясняли правильный и удобный способ подвижничества; колеблющихся они поддержали и ободрили; слабых укрепили; впавших в согрешения и греховные навыки привели к покаянию и исцелили. К смиренным хижинам схимонахов стали стекаться во множестве светские лица всех сословий, обнажали пред ними страдание души, искали врачевания, утешения, укрепления, исцеления. Тысячи обязаны им благочестивым направлением своим и сердечным миром. С состраданием смотрели они на страждущее человечество»106.
У отца Леонида была поговорка: «Душу спасти – не лапоть сплести». Прозрев однажды помысел пришедшего брата о том, что от отца Леонида что-то не видно чудес, о которых он много слышал, старец, преподав ему благословение, сказал: «А это разве не чудо, чтобы обтесать такой базарный пень, из которого со временем выйдет что-нибудь хорошее и годное!»106 (старец имел в виду именно этого брата, который впоследствии был духовником Киево-Печерской Лавры).
«Бывало, – рассказывал один ученик старца, – батюшка сделает мне такой строгий и грозный выговор, что едва на ногах устою; но тут же и сам смирится, как дитя, и так умиротворит и утешит, что на душе сделается легко и отрадно, и уйдешь от него мирный и веселый, как будто батюшка меня хвалил, а не укорял»107.
«“Если бы ты был, яко апостол, простосердечен, – сказал однажды отец Леонид своему ученику, – если бы ты не скрывал своих человеческих недостатков, не притворял бы себе особенного благоговения, ходил бы не лицемерствуя, то этот путь – ближайший ко спасению и привлекающий благодать Божию. Непритворство, нековарство, откровенность души – вот что приятно смиренному сердцем Господу: Аще не будете яко дети, не внидете в Царствие Божие”.
Потому учениками старца отца Леонида не могли быть люди лукавые или политики (лицемеры). Они не выдерживали его взгляда и хотя прилеплялись к нему, но ненадолго»108.
Один из ближайших учеников старца – будущий игумен Иоанно-Богословского Череменецкого монастыря и духовный писатель Антоний (Бочков) писал: «Келия старца, от раннего утра до поздней ночи наполненная приходившими к нему за духовною помощию, представляла картину, достойную кисти художника. Старец, в простой одежде, в короткой мантии, был виден из-за круга учеников своих, которые стояли пред ним на коленях, и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы не проходивший послушания; другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорблении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы бежать на край света, на другом выражалась хладнокровная улыбка недоверия ко всему видимому – он пришел наряду с другими явиться только к старцу и уйти неисцеленным; но и он, страшась проницательного его взгляда и обличительного слова, потуплял очи и смягчал голос, как бы желая смягчить своего судию ложным смирением. Здесь видно было истинное послушание, готовое лобызать ноги старца; там немощной, отринутый всем миром, болезненный юноша не отходил от колен отца Леонида, как от доилицы ее питомец. Между прочими видна была седая голова воина, служившего некогда в отечественной брани и теперь ополчившегося под начальством такого искусного вождя против врагов невидимых. Здесь белелись и волосы старца, который, признавая свое неискусство в монашестве, начинал азбуку духовную, когда мир признавал его наставником. Таким-то разнообразным обществом был окружен великий старец и вождь духовный. В этой чудной келии можно было видеть зрелища столь же поучительные, как и все события, напоминавшие лучшее время христианства. “Собрание смиренных – яко собрание серафимов”,– сказал святой Исаак Сирин»109.
Вот запись отца Игнатия, поступившего в скит в 1830 году: «Все скитяне составляли тогда одну духовную семью. <…> По келиям друг к другу не ходили. Некоторые только выходили иногда для уединенных прогулок в скиту в ночное время. Новоначальных наставляли не столько словами, сколько примером своей жизни. <…> На общие послушания выходили все обязательно (исключая некоторых почтенных старцев). Дрова для топлива келий собирали сами в лесу. Чай пили только по субботам, воскресным и праздничным дням, собираясь для сего у старца отца Леонида на пасеке. Для откровения помыслов все братия ходили ежедневно к старцу на пасеку»110.
Известность старца Леонида за пределами монастыря быстро возрастала. Всех сословий миряне, а также монашествующие направлялись в оптинский скит из все более и более дальних мест России. Многие духовники посылали к отцу Леониду своих чад духовных. Многие находили в беседе со старцем и умиротворение, и решение разных трудных духовных и житейских вопросов. В деревнях, окружавших Оптину пустынь, крестьяне на вопрос, знают ли они старца Леонида, отвечали: «Как нам не знать отца Леонида? Да он для нас, бедных, неразумных, пуще отца родного. Мы без него были, почитай, сироты круглые»111.
Но бродили, особенно в миру, подброшенные туда бесами слухи, которые назначены были хотя немного очернить светлый образ старца. Какие-то люди шептали другим, что отец Леонид едва ли не знахарь, а еще, глядишь, и сектант… Отец Леонид относился к подобным козням лукавого спокойно и при случае разоблачал их, так что соблазняющиеся совершенно уверялись в ошибочности своих необоснованных подозрений.
Конечно, лучше всех понимали отца Леонида, своего духовного отца, ближайшие его ученики. Среди них был, например, рясофорный монах Павел (Тамбовцев), сын белгородского купца, молодой человек. Его судьба не совсем обыкновенна. Ему почти не пришлось учиться в миру, но он был весьма усерден к чтению Священного Писания и отеческих книг. В скит он поступил в 1829 году двадцати лет. Из учеников старца Леонида он был, может быть, наиболее ревностным. Находясь при старце, отец Павел помогал ему в писании ответов на письма и в свободные минуты занимался перепиской святоотеческих творений. Он скончался в августе 1835 года, неполных двадцати шести лет. Великая скорбь о поступке любимого им родного его отца, покончившего жизнь самоубийством, уложила его на смертный одр112. Перед тем были у него видения, сильно тревожившие его душу. Раз в Предтеченском храме, читая по установленной непрерывной чреде Псалтирь по усопшим, он увидел как бы своего двойника на клиросе. Прекратив чтение и поклоны, отец Павел подошел к клиросу, но тут призрак пропал. Старец, которого он разбудил, успокоил его и послал снова читать. Затем он увидел поистине страшный сон, который он также немедленно пересказал старцу. В этом сне его, отца Павла, распинали на кресте какие-то люди, которых он не видел, а лишь слышал их голоса. Когда вбивали поочередно гвозди то в одну руку, то в другую, он сквозь сон ощущал невыносимую боль. В сделанной им записи этого сна далее следует: «Затем подали другой гвоздь, подобный первому, и начали вбивать его в левую мою руку. Здесь хотя я и ощущал боль, только несравненно легчайшую первой. Подали третий гвоздь, которым назначено было прибить ко кресту правую мою ногу. Видя, как этот гвоздь был устремлен на меня, я поколебался в духе и хотел воскликнуть: “Помилуйте!”. Но, будучи удержан изнеможением собственного духа, ощутив свой недостаток в терпении, за коим, однако ж, следовало в сердце большее первого желание претерпеть, я обратился умом своим ко Всемогущему Богу, имея в душе неизъяснимую уверенность в том, что Он мне поможет. С такою надеждою я мысленно просил Бога об укреплении: трепетал, желал претерпеть и боялся неустойки, сообразной слабости непостоянного моего духа. <…> Вонзили гвоздь. В духе я весьма ослабел; однако ж, невольно вынесши боль, я скоро начал чувствовать облегчение, потом умеренную болезнь… Подали четвертый гвоздь… <…> Подали пятый гвоздь, который прямо приближался против моего сердца. <…> Начали забивать. <…> Душа, как будто собрав в себя пораженные слабые силы, оставила меня без чувств на кресте и, излетев из тела, держима была несколько минут каким-то невидимым и неизъяснимым существом. Глаза мои омертвели и закатились. Голова склонилась…»113.