Страница 1 из 9
Бернард Шоу
Инка перусалемский
Почти историческая одноактная комедия, сочиненная членом Королевского
литературного общества
Напоминаю читателю, что, когда я сочинял эту пьесу, цезарь, послуживший прототипом ее главного героя, еще не лежал у наших ног, низложенный и побежденный, а командовал победоносными легионами, с которыми мы отчаянно сражались. Многим он внушал такой страх, что они не могли простить мне моего бесстрашия; считалось, что я легкомысленно и глупо играю с огнем. Однако я прекрасно отдавал себе отчет в своих поступках. И цезарь в моей пьесе тоже отдает себе отчет в том, что происходит. Но во время войны наше общественное мнение заняло очень странную позицию: стоило человеку усомниться в абсолютном совершенстве немецкого государственного устройства, или в макиавеллиевской мудрости немецкой дипломатии, или во всеведении немецкой науки, или в безусловном понимании немцами исторических процессов - стоило человеку выказать малейшее сомнение в том, что для борьбы со столь превосходно оснащенным противником надо, не давая себе ни минуты отдыха, непрестанно и яростно трудиться, энергично суетиться, попрошайничать и блефовать (даже если это лишь поглощает наши силы и подтачивает нашу решимость) - и этого человека обвиняли в прогерманских настроениях.
Теперь, когда все это позади и исход сражений показал, что мы вполне могли себе позволить смеяться над обреченным Верховным Инкой, я снова попадаю в затруднительное положение: теперь может создаться впечатление, что я бью лежачего. Вот почему я предваряю эту пьесу напоминанием, что, когда она писалась, цезарь еще не был повержен. Я внимательно перечитал текст, и на всякий случай вычеркнул все, в чем можно усмотреть нечестные приемы боя. Я, разумеется, воспользовался старинной привилегией комедии высмеивать причуды цезаря - и при этом достаточно свободно и даже нагло пользовался вымыслом, дабы освободить себя и своего героя от необходимости следовать историко-биографическим фактам. Но я, конечно, предал бы эту пьесу огню, а не суду публики, если бы в ней содержался хоть один выпад против поверженного врага, на который я не решился бы в 1913 году.
ПРОЛОГ
Раздвижной занавес закрыт. Из-за занавеса появляется
английский архидиакон. Он чрезвычайно раздражен.
Говорит, обращаясь к кому-то позади занавеса.
Архидиакон. Запомни раз и навсегда, Эрминтруда: мне не по карману твоя
привычка к роскоши. (Подходит к лестнице, ведущей со сцены в партер, и
с мрачным видом садится на верхнюю ступеньку.)
Из-за занавеса появляется модно одетая дама: она смотрит
на архидиакона с молчаливым упрямством.
(Продолжает ворчливым тоном.) Дочери английского священника должно быть
вполне достаточно ста пятидесяти фунтов в год, тем более что мне стоит
большого труда выделять тебе эту сумму из семейного бюджета. Эрминтруда. Ты не простой священник, а архидиакон. Архидиакон (сердито). И все-таки мои доходы не позволяют мне содержать дочь
в роскоши, не подобающей даже особе королевской крови! (Вскакивает на
ноги и раздраженно оборачивается к ней.) К чему вы это сказали, мисс? Эрминтруда. Ну, знаешь, отец! "Мисс"! Стыдно тебе так обращаться со вдовой. Архидиакон. Стыдно тебе так обращаться с отцом! Твой злополучный брак был
чудовищным безрассудством. Тебя приучили к образу жизни, который тебе
решительно не по средствам - который мне не по средствам,- у тебя
вообще нет никаких средств. Почему ты не вышла за Мэтью, моего лучшего
викария? Эрминтруда. Я хотела, а ты мне не позволил. Ты настоял, чтобы я вышла за
Рузенхонкерса-Пипштейна. Архидиакон. Я хотел устроить тебя как можно лучше, дитя мое.
Рузенхонкерс-Пипштейн был миллионером. Эрминтруда. Откуда ты знал, что он миллионер? Архидиакон. Да ведь он приехал из Америки! Конечно, он был миллионером. К
тому же он доказал моим поверенным, что в момент заключения брака у
него было пятнадцать миллионов долларов. Эрминтруда. Мне эти поверенные доказали, что в момент смерти у него было
шестнадцать миллионов. Он действительно был миллионером и остался им до
конца. Архидиакон. О мамон, мамон! Я наказан за то, что преклонил колена перед
богатством. Неужели от твоей доли наследства ничего не осталось? Мы
считали, что тебе обеспечено пятьдесят тысяч долларов в год. И ведь
только половина ценностей казалась спекулятивной - остальные деньги
были в гарантированных акциях! Куда все это делось? Эрминтруда. Спекулятивные акции все время падали, а гарантированные
приходилось продавать, чтобы платить долги по спекулятивным, - пока вся
эта лавочка не лопнула. Архидиакон. Эрминтруда! Как ты выражаешься! Эрминтруда. О господи! Как бы ты выражался, если бы у тебя отняли пятьдесят
тысяч в год? Короче говоря, я не могу жить в нищете, как у вас принято. Архидиакон. В нищете! Эрминтруда. Я привыкла к удобствам. Архидиакон. К удобствам! Эрминтруда. К богатству, если тебе угодно. К роскоши, если желаешь. Называй
как хочешь. Я не могу жить в доме, на содержание которого тратят меньше
ста тысяч долларов в год. Архидиакон. В таком случае, моя дорогая, тебе придется найти себе еще одного
жениха-миллионера, а пока можешь пойти в горничные к принцессе! Эрминтруда. Отличная идея! Я так и сделаю. (Уходит за занавес.) Архидиакон. Что? Вернитесь, мисс! Эрминтруда! Вернись сейчас же.
Свет на сцене меркнет.
Что ж, прекрасно. Я высказал все, что хотел. (Спускается в зрительный
зал и идет к двери, все время ворча.) Безумная, бессмысленная
расточительность! (Вскрикивает.) Пустое транжирство!!! (Бормочет.) Я не
намерен больше мириться с этим. Платья, шляпы, перчатки, автомобили;
счета, как снег на голову сыплются; а деньги исчезают, как вода.
Необузданные прихоти... никакого контроля над собой... полное
неприличие... (Кричит.) Я говорю, полное неприличие! (Снова бормочет.)
Хорошенькое будущее нас ожидает! Куда катится мир! Ну нет, я не намерен
со всем этим мириться. Пусть делает, что хочет. Я больше за нее не
отвечаю. Не собираюсь умирать в работном доме из-за никчемной,