Страница 10 из 17
Однажды о. Петр все-таки решился и вышел говорить проповедь. Громко, с большим чувством произнес он первые слова:
– О роде неверный и развращенный, доколе буду с вами, доколе терплю вас![3]
И вдруг бедный батюшка замолк, постоял некоторое время лицом к народу, потом круто повернулся и ушел обратно в алтарь, не добавив больше ни слова.
– Осрамился, не мог ничего сказать, – горестно говорил он потом. А слушатели поняли иначе:
– Эх, как он нас… жгет!..
Хорошо было о. Константину с таким настоятелем, но недолго пришлось им послужить вместе.
Как-то в начале Петрова поста в сторожку прибежала взволнованная женщина и сообщила, что арестованные священники работают около нового здания ГПУ. Недавно ГПУ перевели из прежнего тесного помещения в большой особняк одного из богатейших городских купцов, на берегу Иргиза. Здание, особенно двор, нужно было приспособить для новых целей; для этой работы и решили использовать священников.
Невысокий бугор через дорогу от того места, где они работали, ожил; никому нельзя было запретить подойти и постоять здесь, около дороги, как будто занявшись разговором с неожиданно встретившимся знакомым. И уж, конечно, члены семей батюшек не отходили оттуда, ожидая случая хоть одним словом перекинуться со своими.
Подошло время обеденного перерыва. Теперь-то уж можно было передать вкусный и разнообразный горячий обед для всех. «С миру по нитке» натащили столько, что передавать пришлось вдвоем. Соня осталась в темном коридорчике комендатуры ждать, когда вернут посуду.
Вдруг наружная дверь с треском распахнулась, и в коридор стремительно влетел Галахов, тот самый комендант, который давал пробовать передачи, проверяя, не отравлена ли пища. Впоследствии девушки прозвали его Томом Сойером за его «сыскные подвиги», которыми он занимался с особенным увлечением. Он ворвался так, словно только что был свидетелем чего-то потрясающего. Быстро, почти бегом, и в то же время с подчеркнуто значительным видом проследовал он через коридор и скрылся в противоположной двери. А за ним так же быстро и уже определенно всем существом подтверждая мысль о только что совершившемся несчастье, прошагал взволнованный о. Петр.
Произошло вот что. Услышав, что его друг почти рядом, о. Петр забыл всякую осторожность, не подумал, что в таком месте заключенных будут особенно тщательно охранять, что может быть, это даже специально подстроенная ловушка (во всяком случае Галахов использовал это именно как ловушку). Он пробрался за угол к самому забору, куда к нему подошел о. Николай, и попался.
Отцу Николаю за это, кажется, ничего не было, вероятно, боялись опять с ним связываться, а о. Петр пробыл в Управлении до поздней ночи и вернулся с предписанием немедленно выехать на Север.
Выезжать приходилось в воскресенье вечером – по Пугачевской ветке ходил только один поезд в сутки, – но с чем ехать? Билет стоил недешево, и на место нельзя было приехать с пустыми руками. Кто знает, удастся ли там найти хоть какую-нибудь работу, да если и удастся, то не сразу. Конечно, можно было заявить, что нет средств на дорогу, но тогда отправят по этапу, а кто испытал, как о. Петр, прелести этого способа передвижения, тот лучше последнее с себя продаст, только бы купить билет. Все равно доберешься до места оборванный, как липка, да еще промучаешься несколько месяцев по пересыльным тюрьмам. Нет, денег нужно как-то добыть. Если бы люди знали, то натащили бы по рублику, по пятерке, но как довести до них?
Кстати вспомнили, что пора переходить на летний порядок служб. Зимой всенощную начинали в 4 часа вечера, а летом в 5 часов, и обычно переходили на этот порядок в одно из первых воскресений Петрова поста. О. Константин решил воспользоваться этим обычаем. Выйдя после обедни с крестом, он приостановился и объявил:
Ввиду того, что наш уважаемый о. Петр должен сегодня срочно выехать из города, с сегодняшнего дня всенощная будет начинаться в пять вечера.
Трудно было придумать что-нибудь менее логичное. Был бы смысл ввиду отъезда отслужить всенощную пораньше, чтобы и о. Петру дать возможность помолиться, и самим проводить его, но это значило бы через несколько дней отправиться за ним следом. Вместо того, как говорил о. Константин, сделали как будто глупое объявление, а цели добились. Народ все понял, и к вечеру у о. Петра были и деньги, и продукты на дорогу, даже запасное белье.
В половине вечерни о. Петр, одетый по-дорожному, вышел из алтаря, помолился на амвоне и пошел к выходу. Никто его не провожал, это могло только повредить ему. Все стояли на своих местах, словно он просто шел в сторожку окрестить слабого ребенка, только сердца рвались за ним.
Прошло довольно много времени, прежде чем он сообщил о себе. Оказалось, что по прибытии на место назначения его послали в лагерь на лесозаготовки, и только через несколько месяцев разрешили жить свободно.
«Я бы ни за что не вынес работы в лесу, если бы мне в Пугачеве не дали возможности вырезать грыжу. Теперь я вполне здоров и мог работать наравне с другими», – писал он, снова благодаря о. Константина за то, что тот «дал ему возможность лечь на операцию», т. е. послужил в это время один.
В последнем письме о. Петр описывал, как устроился в настоящее время. Он опять на приходе, в селе. Попросился поближе к родине, захотелось послужить среди своих сородичей-вотяков. После лагеря ему, конечно, там нравится, тем более, что удалось повидаться с дочкой; но некоторые забытые им местные обычаи удивляют его почти так, как удивили бы русского. Он писал, что народ духовно совсем дикий – «крещен, но не просвещен». Совсем не умеют вести себя в церкви – шумят, разговаривают в полный голос, стоят спиной к иконам, случается, что и семечки начинают грызть. Приходится время от времени останавливать богослужение и наводить порядок. Тут же в церкви устраивают поминки. Покойника везут с песнями, без церемонии усевшись на гроб. На крышку гроба прибивают шапку покойника и кисет с табаком.
«Я их уговариваю не делать этого, – писал о. Петр, – говорю, что на том свете табак не нужен, там не курят. А они отвечают: «Ты там не был, не знаешь’».
Письмо читалось в сторожке, в присутствии всех желающих послушать.
– Вот и нашему отцу дьякону, когда он умрет, мы кисет на крышку прибьем, – кольнула мать Евдокия.
Дьякон в ответ только что-то промычал.
Больше писем от о. Петра не было. Скорее всего он опять пошел по тому же пути, что и другие.
Глава 6. Последние встречи
Лето было жаркое или, может быть, казалось таким, потому что квартира была похожа на оранжерею, – окна со всех сторон, и горячее солнце с утра до вечера светило в них. Открывать их Максимовна запрещала: днем – мухи налетят, рамы рассохнутся, а вечером, особенно в дождь, – рамы разбухнут и перестанут закрываться. На ночь все выбирались во двор; устроили себе постели на больших пустых ящиках и спали там, даже если шел дождь. В душную комнату уходили только тогда, когда насквозь промокали старенькие стеганые одеяла, которыми они укрывались.
Особенно страдал от жары о. Константин, и летом ходивший в черном кашемировом подряснике. На то время дня, которое он проводил дома, он обосновывался на своей постели, тоже на ящиках, в узком переулочке между глухой стеной домика и забором. Там всегда была тень, всегда продувал сквознячок, место было укромное, и о. Константин, спустив с плеч жаркий подрясник и оставшись в голубой сатиновой рубашке, спал там, читал, делал выписки или готовился к очередной проповеди. Иногда к нему туда забирались Боря и Валя и начинались длинные разговоры. Пустых разговоров о. Константин не любил. Даже с детьми он умел говорить о том, что его в данный момент интересовало. Однажды он начал объяснять Боре чин пострижения в монашество.
– А вы, о. Константин, монах или нет? – задал мальчик так естественно вытекавший из темы разговора вопрос.
– Как тебе сказать, Боря? – задумчиво ответил молодой батюшка. Наполовину монах, наполовину нет.
3
Слова Спасителя, обращенные к народу – Мф. 17, 17 (ред.).