Страница 28 из 43
Серьезно порассуждать о границах интерпретаций уместно и в связи с повестью Ф. М. Достоевского «Кроткая».
…Между октябрьским и декабрьским выпусками «Дневника» за 1876 год внезапно выпорхнул, в обход публицистических обязательств автора, поразительный мужской монолог, какого еще не знала русская литература. Писатель извинялся перед читателями и просил их снисхождения за то, что вместо привычной политики дает лишь повесть, которая заняла весь номер – и будто в голос кричала о неодолимой страсти автора к художественной работе.
«Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, “собрать свои мысли в точку”.
Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его… Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого. Вот тема»[88].
С этого предисловия начиналась повесть «Кроткая», которую автор назвал «фантастическим рассказом», имею в виду его необычную форму: рассказывание длится несколько часов, сбивчиво и урывками; герой то говорит сам с собой, то будто обращается к строгому судье.
Позже литературный мир России и Европы преклонится перед «Кроткой»: ее назовут шедевром, вещью изумительного совершенства; жемчужиной, каких немного есть в мировой литературе; крошечной книжечкой, недосягаемой по своему величию. Однако первые критики, прочитав повесть, обрадовались, кажется, только тому обстоятельству, что «вздорные» политические мысли автора «Дневника» уступили место психологическому этюду. Газетные перья охотно отмечали и редкий талант писателя, и его тонкое мастерство, и самобытную художественную манеру, пусть и несколько «утомительную», с длиннотами и лишними подробностями, и то, что в повести автор легко и свободно становится самим собой. Было очевидно, что в повести о девушке, выбросившейся из окна с образом Богородицы в руках, автор стремился увидеть за скупыми строчками газет злобу дня, то есть и для «Дневника» примечал, отбирал и описывал факты прежде всего как художник[89].
В том же октябре «Дневник» замечал: «Этот образ в руках – странная и неслыханная еще в самоубийстве черта! Это уж какое-то кроткое, смиренное самоубийство. Тут даже, видимо, не было никакого ропота или попрека: просто – стало нельзя жить, “Бог не захотел” и – умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты, долго не перестается думать, как-то мерещится, и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль» (23; 146).
Необходимо было понять и «обжить» диковинное происшествие – и оказалось, что для дикого поступка московской швеи одной публицистики недостает, как достало ее, к примеру, для «жеста» 17-летней дочери А. И. Герцена и Н. А. Тучковой-Огаревой Лизы, обмотавшей лицо повязкой с хлороформом и оставившей дерзко-злую предсмертную записку. Достоевский писал в «Дневнике»: «Безобразнее всего то, что ведь она, конечно, умерла без всякого отчетливого сомнения… Значит, просто умерла от “холодного мрака и скуки”, с страданием, так сказать, животным и безотчетным, просто стало душно жить, вроде того, как бы воздуху недостало. Душа не вынесла прямолинейности безотчетно и безотчетно потребовала чего-нибудь более сложного…» (23; 145–146).
Но безвестная «девушка с образом», в своем бунтарском порыве шагнувшая в окно, и ее супруг-мучитель, ростовщик-гусар, хищный тип с мрачным подпольем в душе, со знанием дела цитирующий Гете, потребовали от художника огромного напряжения художественной мысли и воображения. Нужно было сочинить смертельные ловушки для невесты, обрисовать столкновение характеров, надорвавшее оба сердца, привести к роковому финалу, где образ Богородицы с младенцем (тот самый, «домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая» (24; 8), который Кроткая в заклад принесла и пять рублей за него получила, а Ростовщик к себе в киот под лампадку поставил), оказывался невольным свидетелем и вынужденным фигурантом самоубийства. То есть жертвой: трое шагнули в бездну небытия.
Зачем девушка прыгнула с иконой? Заранее получить прощение от высших сил? Или хотела вовлечь в грех самоубийства Богоматерь и Спасителя?
Гибельную идею господства над смиренно-непокорной гордой бунтаркой Кроткой выражал монолог обезумевшего Ростовщика, так близко стоявшего у райских врат и так бездарно проигравшего и свое счастье, и жизнь жены: «Люди на земле одни – вот беда! “Есть ли в поле жив человек?” – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Всё мертво, и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание – вот земля! “Люди, любите друг друга” – кто это сказал? Чей это завет? Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кроватки, точно ждут ее… Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?» (24; 35).
Целы ботиночки; цел после падения с высокого этажа на землю образ Богородицы в серебряной ризе (вернулся ли он в киот ко вдовцу-ростовщику? Положили ли во гроб к Кроткой?); «цела» и Кроткая – ничего себе не сломала, не размозжила, только горстка крови, с десертную ложку, изо рта вышло… Перед лицом смерти всё дико, всё неправдоподобно, всё поздно…
Повесть ставила перед читателем множество вопросов, и главный из них – почему шестнадцатилетняя героиня зовется Кроткой? Что означает в контексте повести это имя? Вскоре после знакомства с закладчицей зорко изучающий ее сорокалетний Ростовщик видит пусть и отчаянно бедную, но дерзкую девушку, бунтарку, гордячку, способную, как окажется, и на едкую насмешку, и на молчаливое презрение, и на полыхающую ненависть. Потом, женившись на ней, он разглядит, как его молодая жена однажды возьмется за револьвер, который приставит ему к виску, и он не рискнет открыть глаза. Чего только стоит сцена ее гнева: «Она вдруг вскочила, вдруг вся затряслась и – что бы вы думали – вдруг затопала на меня ногами; это был зверь, это был припадок, это был зверь в припадке. Я оцепенел от изумления: такой выходки я никогда не ожидал. Но не потерялся, я даже не сделал движения и опять прежним спокойным голосом прямо объявил, что с сих пор лишаю ее участия в моих занятиях. Она захохотала мне в лицо и вышла из квартиры. Дело в том, что выходить из квартиры она не имела права. Без меня никуда, таков был уговор еще в невестах. К вечеру она воротилась; я ни слова» (24; 17).
Это ли кротость? Кротко ли повела себя молодая женщина, когда на свой страх и риск пошла на свидание с бывшим сослуживцем мужа, чтобы расспросить того о прошлых делах супруга? Проявила ли кротость, когда была отлучена от брачного ложа и помещена за ширмами, на железной кровати, специально купленной для нее на рынке в знак расторжения их с мужем союза? Пыталась ли преодолеть бесовскую гордость супруга, когда тот навязал ей режим абсолютного молчания, или приняла эту жестокую игру?
Кажется, Достоевский дал повести отчетливо полемическое название, ведь во всех светских и религиозных словарях понятие «кротость» – это как раз уклонение от гнева и ярости, это уступчивость и мягкость, покорность и смиренность, незлобивость и безобидность. «Все свойства агнца» – так говорят о кротких женщинах, «кротость сияет на их лицах» – так говорят об иных монахинях.
Что сияет на лице героини повести Достоевского? Строгое удивление (24; 28) – когда муж пришел к ней с покаянным сердцем, потом «испуг и стыд»; потом «вдруг она зарыдала и затряслась; наступил страшный припадок истерики» (Там же). Замешательство, слезы, страх, убитый вид, рыдания, нервные припадки – вот что видит муж на лице и в поведении жены; он говорит ей слова любви, а она непрерывно плачет и «все больше и больше боится». Она надеялась, что он оставит ее «так», то есть не вполне как жену, и будет с ней жить не вполне как муж. А он показал, что намеревается быть ей вполне мужем и что она будет ему вполне жена.
88
Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990. Т. 24. 1982. С. 7. Здесь и далее цитаты из сочинений и писем Ф. М. Достоевского приводятся по этому изданию. В скобках указаны том и страницы.
89
3 октября 1876 года среди пестрых сообщений городской хроники газеты «Новое время» Достоевский обратил внимание на небольшую заметку: «В двенадцатом часу дня, 30-го сентября, из окна мансарды шестиэтажного дома Овсянникова, № 20, по Галерной улице, выбросилась приехавшая из Москвы швея Марья Борисова… Не имея здесь никаких родственников, занималась поденною работою и последнее время часто жаловалась на то, что труд ее скудно оплачивается, а средства, привезенные из Москвы, выходят, поэтому устрашилась за будущее. 30 сентября она жаловалась на головную боль, потом села пить чай с калачом, в это время хозяйка пошла на рынок и едва успела спуститься с лестницы, как на сор полетели обломки стекол, затем упала и сама Борисова. Жильцы противоположного флигеля видели, как Борисова разбила два стекла в раме и ногами вперед вылезла на крышу, перекрестилась и с образом в руках бросилась вниз. Образ этот был лик Божией Матери – благословение ее родителей. Борисова была поднята в бесчувственном состоянии и отправлена в больницу, где через несколько минут умерла» (Новое время. 1976. 3 октября. № 215).