Моя вселенная

Я заставляла себя думать о Дэвиде только в негативном ключе. Так я пыталась в светлое время суток избавиться от него. Но наступила ночь, и я молила его не бросать меня. Я закрывала глаза, слышала его голос, вдыхала его аромат, чувствовала тяжесть его тела и обнимала самого любимого и дорогого мне человека на свете.

В ту ночь, после отъезда Дэвида, лежа в кровати на вилле, я поняла, что теперь стала другой и больше не смогу быть той, которой была всего сутки назад. Это не значит, что я стала умнее. Вовсе нет. Но и той, прежней я уже не буду никогда. Не смогу. Он это понял раньше меня, сидя под дверью ванной и слыша мои горькие рыдания. Сейчас мной владеет ревность. Теперь ОН для меня не один, ОН с НЕЙ… И поэтому они теперь ОНИ, а я – это Я. И я плачу снова и снова.

Вернувшись в дом бегом, я собрала вещи и вызвала такси. Оно на удивление подъехало быстро, и через двадцать минут я уже была у касс аэропорта. С билетами проблем не оказалось. Я купила билет на ближайший рейс, но он оказался с пересадкой в Париже. Прямой рейс был вечером, но я не стала его ждать. Мне нужно было двигаться, быть постоянно в действии, в движении. Я не могла остановиться, а если это случалось, начинала задыхаться.

В ожидании своего рейса устроилась в одном из многочисленных кафе, заказала кофе и открыла ноутбук, но руки мои дрожали, и я постоянно промахивалась, когда пыталась нажимать на клавиши. Отодвинув его в сторону, стала смотреть через стекло на залив Ангелов. Мне нравилось бывать в аэропорту Ниццы. Его терминал напоминает огромный стеклянный конус, фасад которого выходит прямо на море. Изнутри наслаждаешься изумительным видом на залив Ангелов и на заснеженные вершины горного массива Эстерель. И свет, свет. Он был повсюду. Но сейчас вся эта красота не радовала меня. Я была не настолько наивна, чтобы не понимать, что это начало конца. Мне было плохо, мне было очень одиноко.

8

В самолете у меня еще была надежда, что дома мне станет легче, но дом облегчения не принес. Было такое чувство, будто в груди образовалась зияющая рана, голова раскалывалась, болезненно стучало сердце, мне не хотелось жить. От одной мысли, что завтра наступит утро и оно будет без надежды увидеть Дэвида, меня скрутило от боли, и я стала метаться по квартире: побежала к холодильнику, чтобы выпить холодной воды, но меня начало тошнить, и я вернулась в комнату, включила первый концерт Чайковского, но, услышав первые аккорды рояля, зажала уши и выключила. Боль была невыносимая, всепоглощающая и несовместимая с жизнью. Чтобы жить, мне нужен был Дэвид или… или покой – и я открыла аптечку.

Я не помню, сколько времени находилась в состоянии сна или в ином состоянии, как вдруг почувствовала холод, и до моего сознания дошло, что меня безжалостно трясут и бьют по щекам. Но ни желания, ни сил у меня не было, чтобы открыть глаза и снова впустить в себя жизнь. «Все, мое время закончилось, – пронеслось в моем туманном сознании. – Я не хочу и не буду снова заводить этот чертов будильник». Но мне в руки снова и снова совали огромное и холодное нечто, которое я приняла за будильник, и из него почему-то выплескивалась холодная вода. Шлепки все продолжались и продолжались. Кто-то – с настойчивостью садиста – тряс меня и орал голосом Петра. Голос был далекий, но очень настойчивый, и мне хотелось, чтобы он замолчал и стало снова тихо.

Этим садистом был мой сосед и лучший друг Петр. Наши квартиры были в одном доме. Заподозрив, что со мной что-то не так, он стал звонить в дверь и по телефону, а когда понял, что дверь ему не откроют, он открыл ее сам – ключом, который я ему оставляла на время своих отъездов. Ввалившись в дом, он навис надо мной и заорал:

– Какого черта, Кристина? Почему ты не открыла мне дверь? Какого черта ты не зашла ко мне?

Голос показался мне охрипшим и страшно нахальным. Было противно, мокро и мерзко. Я зажала уши руками.

– Какого черта, Кристина? – вопил Петр, силой поднимая меня на ноги и отвешивая увесистые шлепки.

– Дура, не смей спать. Пей! – приказывал он свирепым голосом и тыкал мне в голову стаканом с водой. От удара об нее вода выплескивалась из стакана.

Я мотала очумелой головой и пыталась вырваться из его рук. У меня закрывались глаза, и страшно хотелось снова лечь. «Спать, спать… Мне там хорошо… Время ушло… Нет… уходи… Мне хорошо», – стучало в моей черепушке, и я снова растворялась в покое до следующего ора и крепкой встряски.

– Даже не думай, идиотка, – снова орал он, отвешивая новую порцию пощечин.

Моя голова моталась из стороны в сторону. «Она сейчас оторвется», – промелькнула у меня мысль и пропала в ее недрах. Все плыло перед глазами, и хлюпала вода. И эти мерзкие шлепки были словно внутри меня.

– Не смей спать и пей. Я тебе что сказал? Пей.

Голос, гремит голос. Иерихонская труба! Он умолкает, и затем я слышу: шлеп, шлеп. Моим щекам больно. Мое сознание отмечает, что я не только слышу, но и чувствую: холод, боль… Рот заполняется водой, и уши закладывает. Шум становится тише, а затем пропадает совсем. «Он хочет меня утопить», – в моем затуманенном мозгу вскользь промелькнула еще одна мысль и тут же пропала, как и предыдущая, и я стала успешно захлебываться и тонуть в руках Петра. Уже позднее я предположила, что это привело моего друга и спасителя в чувство, и он стал меня трясти, умоляя, чтобы я пила. Я опускаюсь на илистое и мокрое дно реки, а на меня кричат дурным голосом чтобы я пила. Безумие. По зубам чем-то стучат, а вода все льется и льется. Холодно. От тряски у меня из ушей потекла вода, и я снова стала слышать причитания Петра о том, какая я «нехорошая».

По крайней мере, теперь я, слыша бормотание Петра, сконцентрировалась на слове «пей» и стала с трудом пить. Меня стало тошнить, и он, дотащив меня до ванной, запихнул мою голову в унитаз и, поглаживая по спине, приговаривал: «Умница моя». Под его слова я стала приходить в себя, а затем холодный душ, куда он меня безжалостно запихнул прямо в одежде, завершил начатое дело. Завернув в махровый халат, Петр поил меня вкусным кофе и вытирал мои слезы, когда я навзрыд начала плакать.

9

С Петром мы учились вместе в университете, и сейчас он для меня лучший друг и лучшая подруга, брат и сестра в одном лице – и это при том, что у меня есть родная старшая сестра. Петр для меня – воплощение лучших человеческих качеств и талантов. Сколько раз он подставлял мне свою широкую грудь, чтобы я могла выплакаться, сколько раз он воодушевлял меня на действия, когда мне не хотелось жить, и я впала в анабиоз после расставания с Максом. Чем ближе мы становились, тем более странной казалась мысль о чувственной любви между нами.

У меня был настоящий друг, друг в классическом понимании этого слова, а это гораздо лучше и важнее, решила я. Мне нравилось с ним разговаривать, доверять ему свои тайны и выслушивать мужскую точку зрения. Я думаю, что и он ждал от меня той же реакции и с лихвой получал ее. Это была его идея – попробовать перенести на бумагу тоску и боль моей души, а затем начать жить заново. Я постоянно чувствовала его за своей спиной, и это спасало меня от безысходного отчаяния. Это ему я обязана своим литературным поприщем. Это он взял меня за руку и повел в жизнь образов. Он смешил меня, таскал на вечеринки своих друзей-художников, чем навлекал на себя ревность своей подружки. Вот и сегодня, увидев свет из моего окна, он вломился в дом, подозревая неладное. Я снова, как и шесть лет назад, ревела у него на груди. Он, как и тогда, гладил меня по голове и шептал, что я самая чудесная и у меня обязательно все будет хорошо. Когда я уже выдохлась от слез и просто уже стонала, подвывая на одной ноте, Петр оторвал меня от себя, протянул платок и стал пытать меня вопросами:

– А теперь объясни мне, пожалуйста, что это было? И почему ты сейчас здесь, а не там? Я тебя сегодня не ждал, поэтому удивился, когда утром увидел свет в твоем окне. Стал звонить в дверь и по телефону, но ты не открыла, и я решил, что ты просто забыла его выключить. Но мне было тревожно, и вот я здесь. Даже страшно подумать, что могло случиться, если бы я не вошел.