Смертная чаша

– Второе тебе скажу, Гюргя… денег у меня нет. Вот так вынуть сей же час и дать нечего. Худо.

– Да ты… – задохнулся Кудеяр, – ты же брат мне родной… Сдаешь меня на бесчестье?

– Молчи, Гюргя. Никогда ты не понимал, откуда достаток берется и что он не как крапива во дворе из земли растет. Помолчи лучше! Бесчестья ты на род наш исхлопотал, полной пригоршней!

– Да я… нога же… Федя… Как ты… на меня… Не можешь ты так на меня говорить…

– Помолчи же, Бога ради! Послушай. У тебя денег нет, и это мне понятно: какая избенка в вотчинке не развалилась, та в закладе, верно ле?

Кудеяр угрюмо кивнул.

– У отца нет – свадебку ладить еще у меня попросит, верно ле? Поисхарчимся…

Кудеяр развел руками – свадебка дело семейное, како без того? Всё по сусекам выскребут.

– А у меня хлеба не вдоволь. Старый сошёл, чуть не по полу сметаем, продать нечего. Скотину продавать – дело долгое, да и проку не будет: по весне она ненагуляная, уйдет за полцены. Седло твое продать, да из одежки… да из вещичек… долго! А протянем с торгом, лиха дождемся… Отчего так поздно приехал?

Кудеяр не ответил. Царапал взглядом половицы. О чем тут говорить? Откуда охота приспеет – о такой скверне разговоры разговаривать… Хотел сам управиться, а как не вышло, так и приехал. Что непонятного?

– Три золотых… много, Гюргя, много! Одно только вижу: деревеньку продать Семеновскую, да починок при ней, да пустошь с росчистью и с новою присадкою… Ай, не вовремя! Два годики или три, так давала бы та росчисть изрядный прибыток. Но и тут время понадобится, покуда дельного покупщика найдем…

Кудеяр с закипающим раздражением чувствовал исходящую от брата странную силу. Неведомо как чувствовал – вроде пса или иной бессловесной скотины, которой внятна сила хозяина. Слабый, удали вчистую лишенный Федор был в чем-то непонятном силен. И старшой не дерзал даже задираться к этой неясной мощи, хотя грудь его немо наливалась рыком.

– А живого серебра нет. Храм новый строю, каменный… Человека особого нанял, каменных дел нарочитого умельца от Каргопольской волости… Показал бы тебе его, но…

Тут только Кудеяр сорвался:

– К чему новую церкву строишь? Зачем такой расход? Старая крепка была, дедом нашим поставлена, дак ей сносу не было, точно одёже из коровьей кожи. А где гниль завелась – ну, подновить, и ладно. Зачем?! Останови!

Федор глянул ему в самые очи и с адамантовой твердостию ответствовал:

– Нет, брат, не остановлю.

И ясно было: скорее даст себя зарезать, чем уступит. Даже ради него. Даже ради чести родовой. Опоповился, тихоня!

– Ты еще вырядись по-пономарски да в колокола потрезвонь с колокольни-то!

– А захочется, так и потрезвоню. На моей земле храм, отчего не потрезвонить?

И вроде улыбается, а говорит без малейшей слабинки, нерушимо.

– Раз так, что делать мне присоветуешь? – сдался Кудеяр.

– Ничего. Не транжирь боле, сам видишь – живем опасно, всюду расход, время шаткое, лучше б жить при запасе. А о прочем я сам позабочусь. Покоихмест покупщика сыщу, возьму в долг под заклад, слава Богу, есть, что дать. Потом расплачусь да заклад заберу.

– Я…

– Золото сам куплю вскорости и сам же отвезу Хворостинину. Тут и любезное знакомство мы с ним составим.

– А ко мне, брату своему, ты веры не имеешь? Как к зверю лесному?

– Охолони.

Опять улыбается Федька. И так, собака шелудивая, улыбается, что без подсказу ясно: и тут его с места не сдвинуть, в руки денежек не взять. Да и ладно, хоть долг отдаст – и то хлеб. Баба с возу, кобыле легче.

Хлопнул Кудеяр младшого по плечу – раз, другой – мало с лавки на пол не сбил.

– Выпьем медку, Федька! За здравие отцовой ноги! А? Выпьем! Какой брат у меня! Медь наяренная, а не брат! Ангел! Нет… не толкайся, дурня, я скажу: ангел ты, истинно ангел, а не хрен собачий! Ни у кого такого брата нет!

И они выпили. И еще маненечко. И еще добавил один уже Кудеяр. И еще чуть-чуть. И еще так… самую малость. И… непонятно как лиходать содеялась.

А потом Кудеяр, едва разлепив совины очи, увидал ангела Господня. Ангел, склонясь над ним, прикоснулся к плечу. Легонько потряс. Глянули на Кудеяра глаза отнюдь не людские, а иконные: очень большие, светло-светло серые, словно отражение сентябрьского неба в полуденной речной воде, когда за облаками стоит солнце, пронизывая их твердь своим ослабевшим сиянием…

– Господи Иисусе… Ты кто? Михаил? Или Гавриил?

Кудеяр оттянулся было, желая узнать, есть ли у ангела крылья и есть ли сиськи. Речные глаза сей же миг исчезли, растворясь в темени. Вместо них появились очи простые, человеческие… Кто-то… не пойми кто – холоп ловкой? али мужик дворовой? – подхватил слева. А справа подставилась под плечо баба… Крепкая! Хваткая… Тащат. Куды? К чему? Он ведь и не пьян вовсе. Так, по малости.

Потом исчез мужик. А баба осталась. Глаза раскосые, хитрые, знать, от татаровей к ей в жилы кровь прилита… Нет там ни небесного, ни ангельского. Два бесеночка играют в них, приплясывают стойно пламени светца, на гуслях позванивают, на сопелях дудят.

Светец погас. Над ложем смешались два запаха: дымкá и бабий.

Поутру Федор встал рано, выстоял утреннее правило у образов, умылся и кликнул дворовую девку сходить к брату, позвать его. Та только услышала «сходи к Кудеяру», так вспыхнула, ровно маков цвет.

«Когда успел? – взяла Федора досада. – Поздно же легли, весь вечер проболтали…»

Брат явился сонный, сердитый, всё тер очи перстами да оглаживал лицо ладонями.

– Что тебе, Федя? Дело какое? Трапезовать вроде рано, едва света прибыло…

– Пойдем, чего покажу.

– А?

– Пойдем, посмотришь.

Он вывел Кудеяра на околицу села, а потом через мосточек, по бережку замерзшего озерца – к ближайшему лесу. Снег похрустывал под сапогами, словно грузди на зубах. В небе и на земле обреталась великая тихость, веточка не шелохнется.

Федор подвел брата к удобной лежанке, сделанной в низине, под кривою ольхой: мужики рядком выложили тесины, а поверх них набросали старой соломы. Приложил палец к губам – тихонечко, мол, нишкни, и кивком показал – ложись.

– Чего тут еще?

– А вон, смотри!

На малой поляне посреди леса токовали тетерева. Тетерки сидели на деревьях, наблюдая за тем, как их краснобровые женихи колобродят по снегу, узоря чисто выбеленное полотно лапами, как подпрыгивают они, распушив хвосты серпами, как бьются, задорно наскакивая друг на друга.

Издалека доносилось горделивое бормотание косачей: «Чурши-чурши, тур-лур-лур, тур-лур-лур. Чурши-чурши, тур-лур-лур, тур-лур-лур».

Одна тетерка, соблазнясь, слетела на токовище. Сейчас же подскочил к ней красавец-молодчик, принялся охаживать, заходя то справа, то слева. Тетерка вертела головой, приглядываясь к избраннику. То она делала шажок-другой в сторону, дразнясь, то покорно застывала, являя ему благосклонность.

– Ну, ток. Жаль, лука со стрелами с собой не взяли. А на что смотреть-то мне, Федя?

– Да красиво-то как, красиво! Приятно же полюбоваться. Вот создал же Бог таких ладных птичек, и всё у них как у людей…

Брат зло сплюнул.

– О чем думаешь! Потехи какие-то детские. Лучше б ты бабу себе нашел: не отрок уже, а и мысли о том нет, всё бобылюешь.

Встал Кудеяр и решительным шагом пошел к дому, едва не спугнув тетеревей. Нашел ту самую, румяную, пышненькую, на ленивую кошку похожую, и до завтрака сблудил с нею на скорую руку. И только когда она уходила, сообразил, что ночью, кажется, была другая. Точно! Та повыше была, да и злее…

А Федор еще долго лежал на своем месте и любовался птичьими играми. «Дурачина! Тут красота такая под самым боком, ну чудо же, чудо, а он?»

Расстались по-доброму.

Сказал Кудеяр Федору, мол, ждет его на Москве, явит ему друга-князюшку пред светлы очи. Обнялись перед дорогою. Вскочил Кудеяр в седло, смотрел на Федора долго и сказал, в глаза не глядя:

– Ты душа голубиная, Федор. Одного тебя люблю, одному тебе верю. Ты… такой… вроде и удали в тебе нет, а все же есть какая-то сила… только не пойму какая… голубиная сила. Береги себя, братка, дурной мой голубь, бес тебя дери…