Страница 7 из 15
Это был священник, протоиерей Алексий, откуда-то из Подмосковья. В их лагере он появился сравнительно недавно и был так плох здоровьем, что даже уголовники, липнущие к каждому человеку, стремясь извлечь из него хоть какую-то пользу для себя, не трогали его. Не жилец!
Однако этого полуумирающего старика исправно выгоняли каждый день на работу. Они с отцом Григорием уже несколько дней работали в одном забое, и отец Алексий с непонятно откуда берущейся в немощном теле силой вбивал свое кайло в породу, оставляя для отца Григория удобные уступы и выбоины, облегчая тем самым его труд.
Совсем недавно отец Алексий узнал, что молодой напарник – диакон, и его младенчески светлые глаза засияли особо приветливым и радостным светом. Родная душа рядом! Он по-отечески тепло относился к отцу Григорию (к «Гришеньке») и говорил, что в назначении их работать в одном месте видит Промысл Божий. Они почти не разговаривали. При таком напряженном труде это невозможно. А в бараке их нары были далеко друг от друга. Но Божия благодать, почивающая на батюшке, как облако, покрывала отца Григория и облегчала его труд.
В тот день, когда их спустили в главный штрек (а они работали именно в нем), воздух казался каким-то особенно ядовитым. Лампы почти не давали света, а расползавшиеся по своим местам люди были угрюмее и тревожнее обычного. Батюшка Алексий шепотом прочитал молитву, и оба они обрушили свои каелки на неподатливый пласт.
От звука ударов они не сразу расслышали показавшийся им очень далеким крик и какой-то странный гул. Затем оба как по команде прекратили работу. И вновь на какой-то визгливо-истошной ноте, но уже значительно ближе крик повторился. Теперь были слышны и слова: «Спасайтесь! Вода!». Где-то прорвалась вода и под треск рушившихся опор, обламывающихся пластов угля и шум бегущих людей неудержимо подступала к главному штреку. Посмотрев друг на друга и бросив инструменты, они отскочили от стены и повернулись, чтобы бежать к выходу. Но в этот момент, преграждая им дорогу, с оглушительным грохотом рухнул потолок, сметая перекрытия и погребая все вокруг в тучах черной пыли и мелких камней.
Когда отец Григорий пришел в себя, он даже не мог понять, где он и что с ним. Полный провал в памяти. Рот полон угля, на лице что-то теплое и липкое. «Кровь!» – подумал он. Попытался приподняться, однако ноги придавила безмерная тяжесть. Что-то держало его и не давало передвигаться. Фонарь слабо горел, и глаза не хотели видеть, а ум отказывался смириться с тем, что освещал этот фонарь. Со всех сторон – только черные угольные стены. А где батюшка? Где отец Алексий? Слабый стон был ответом на его мысли. Да вот же он, рядом, вот его руки, плечи, голова…
Им засыпало ноги. И тому, и другому. Успей они сделать еще хотя бы один шаг к выходу, их накрыл бы и раздавил обрушившийся потолок штольни. Но положение все равно ужасное. Они оказались в каменном мешке, отрезанные от мира огромной массой упавшего потолка. С величайшим трудом и болью отцу Григорию удается высвободить ноги. Боясь каждого движения, чтобы не вызвать продолжение обвала, он начинает высвобождать батюшку. Отец Алексий в сознании, но не может сдержать стон.
У него сломаны обе голени. Все, что происходило потом, сохранилось в памяти отца Григория отдельными фрагментами.
Он оттянул батюшку дальше от обвала, под самую стену, над которой они трудились несколько минут назад. Или несколько часов? А может, дней? Он то приходит в себя, то вновь впадает в беспамятство. То же, вероятно, происходит и с отцом Алексием. Тут всё: и удар, и боль, и шок от сознания их положения, и еще не осевшая пыль, забивающая легкие. Рот и нос полны угля, на лице – кровь. Это мелкие острые камешки угольной породы с силой вонзились в лицо. Как еще остались целы глаза?!
Тело отца Алексия сотрясается от жуткого, бесконечного кашля. Отец Григорий пытается влить ему в рот немного воды из фляжки, но она только расплескивается. Их обоих бьет крупная нервная дрожь. Потом опять провал в памяти, надолго ли – трудно сказать. Следующее, что он слышит, придя в себя, – горячие, пламенные слова молитвы. И он включается в нее всем своим существом. Он знает, что там, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них[12].
Время остановилось. Отец Алексий угасает. У него бред. Вот он благословляет свою паству, вот шепчет какие-то ласковые слова жене или дочери, вот читает девяностый псалом. Голос его крепнет, как будто принимая всю оставшуюся энергию жизни. И голос этот просит с какой-то необыкновенной силой: «Спаси его, Иисусе! Он молод и может еще столько дать людям». Отец Григорий понимает, что эта мо- литва о нем. Сам он непрестанно молится, потом опять пытается напоить батюшку, но у отца Алексия все только клокочет внутри, и вода проливается мимо. «Оставь это, Гриша! Оставь себе! Господь милостив. Нас откопают, и ты должен жить, продолжая наше святое дело». Но разве отец Григорий возьмет глоток воды у умирающего? Он, как может, пытается облегчить ему страдания: они то молятся вместе, то, видимо, теряют сознание.
Их шахтерские лампы еле горят – уже почти не осталось кислорода. Вот она, готовая для них могила. Вдруг батюшка каким-то неожиданно резким движением притягивает к себе руку отца Григория и шепчет: «Гришенька! Отец Григорий! Хоть ты и диакон, но так, видимо, угодно Богу. Приготовься принять исповедь раба Божия Алексия». Он жарко шепчет ему слова своей последней в жизни исповеди: «…Ну а Господь, может быть, отпустит мне грехи. Мне, недостойному рабу Его Алексию». Потом они молчат. Приходя в себя, отец Григорий творит молитву и слушает угасающее дыхание батюшки. Он уже почему-то не кашляет. Вот и света нет совсем. Они лежат в абсолютной темноте, почти задыхаясь. Но вдруг какой-то звук сначала едва-едва, а потом все сильнее нарушает тишину их склепа.
– Гриша! Похоже, нас откапывают! Господь услышал наши молитвы! Слава Тебе, Всемогущий Боже наш, слава Тебе, Пречистая Богородица!
Отец Григорий, не переставая читать Иисусову молитву, слышит приближающийся звук лопат, отгребающих уголь. Звук становится все громче и громче. Вот впереди что-то блеснуло, и затем сквозь небольшое отверстие засияла, как десять солнц, шахтерская лампочка. После полного мрака она слепит до слез. Отверстие все шире. И вот в нем появляется ошеломленное лицо:
– Эй, Володька! Да тут люди!
Лопаты работают быстрее и быстрее. Наверное, Ангелы небесные поддерживали свод потолка, готового дать новую трещинную осыпь. Наконец в проеме появляется человек. Он освещает своей лампой «могилу» несчастных, негромко присвистывает и почему-то шепотом говорит кому-то, стоящему за ним:
– Вроде живы. Один-то – точно. Да и старик, похоже, тоже живой.
Но они так слабы, что не могут даже подать голос.
– Володька! Тащи брезент!
Как их извлекли из шахты, отец Григорий почти не помнит. Он видит себя уже лежащим наверху на брезенте, а рядом – еще живого батюшку Алексия, дивные сияющие глаза которого устремлены на него. Толпа, окружившая их, потрясенно молчит. Батюшка поднимает благословляющую руку в сторону отца Григория и всех присутствующих. Последним усилием воли осеняет себя крестным знамением, и душа его устремляется к своему Создателю. Взгляд из сияющего становится далеким, а затем – застывшим, отрешенным от этого мира.
А отец Григорий, лежа на брезенте, принимает благословение православного священника для самоотверженного и преданного служения Господу и Его Святой Церкви и молча дает обет: если это угодно Богу и он когда-нибудь выберется отсюда, то посвятит Ему всю свою жизнь.
Спасение отца Григория было, безусловно, чудом. Их откопали на третьи сутки, неожиданно для всех.
О них просто забыли. Обвал в этот раз был намного серьезнее предыдущих и унес много жизней. Но специально никого не искали. Просто надо было восстановить основной проход главного штрека, на котором трудились отец Григорий с отцом Алексием. Расчищая главную «артерию» шахты после ее обвала, рабочие натолкнулись на них. Только благодаря распределению рабочих мест в главном штреке престарелый священник и молодой диакон оказались на пути ремонтников, которые их и обнаружили. Действительно, у Господа случайностей не бывает! У вас же и волосы на голове все сочтены[13].
12
Мф. 18, 20.
13
Мф. 10, 30.