Страница 38 из 98
С механизмами – сложнее. Чтобы отключить настоящий будильник, придется позвать на помощь еще один осязаемый фантом – а появление нового человека в квартире может меня разбудить. Как же я сразу до этого не додумался?!
Но встает вопрос: как определить время побудки? Десять минут, двадцать, час? С какой скоростью я пишу здесь свои фантасмагории? Что будет, если я очнусь в завязке повествования: исчезнет текст или меня самого сделают персонажем, а писать о моих похождениях заставят какого-нибудь другого доморощенного гения?
Между прочим, я всерьез об этом не задумывался: что происходит с моими персонажами в иной реальности, и в иной ли?
Если человек, в принципе, не может придумать того, чего нет, то кто поручится, что, на самом деле, я ничего не выдумываю, и все эти люди, которые появляются в рассказах – они существуют, причем не где-то в параллельных мирах, а именно в том, из которого меня самого так бесцеремонно вытолкнули?
Если взять за основу мироздания славянскую мифологию, то существует три мира друг в друге: явь, правь и навь.
Я жил себе в яви, а через навь меня переместили в правь, чтобы я именно правил историю, причем не античную, а нашу!
И тогда получается, что все эти мои безумцы с посохами, кинжалами и автоматами, обвешанные амулетами и пантаклями, на самом деле, ведут невидимую войну.
Но победа или поражение одной из сторон обернется для всех обычных землян полным порабощением. Нас всех поставят под знамена единой сверхдержавы, чтобы нашими костями выложить по млечному пути дорогу к вселенской всеобъемлющей власти.
И это они, маги, подкидывают писателям и сценаристам идеи инопланетного вторжения, чтобы мы привыкли к мысли угрозы со стороны космоса. Это нашими, писательскими руками, творится зомбирование широких масс!
Фантастика вот уже более столетия крепко держит умы всех граждан Земли. Я думаю, на сегодняшний день нет ни одного человека, который бы не читал, не смотрел, не слышал в пересказе об инопланетном агрессивном разуме!..
Но если все эти люди из моих собственных рассказов существуют, если Лев Григорьевич реален так же, как, к примеру, Светлана Аркадьевна, то вся моя «писанина» действует на всех персонажей как некое излучение. Они хватают дозу облучения непосредственно в тот момент, когда я сам плыву в волнах черного вдохновения.
Если меня извлечь из этой цепочки: живые люди – пишущийся рассказ – измененное сознание и осознание чужих мыслей как своих; то все эти придуманные мною люди вдруг повиснут в пустоте: растерянные и ошеломленные. Они вдруг поймут, что жизнь проходит мимо них, в то время, когда они бьются за торжество чужих идеалов.
Вот, значит, какова скрытая природа ментального бунта человека, да и массовых народных волнений тоже. На этом моем месте всегда сидит чудак непременно с незаконченным высшим образованием, а потому до конца не задавленный штампами и клише, и он годами строчит рассказы, повести, хроники в сотнях томов.
Когда же он понимает, какую медвежью услугу оказывает миру, его меняют на свежего демиурга. И все эти писатели должны быть молодыми, ибо повидавшие мир – более опасны для облака вдохновения, они ленивее, в них уже нет задора борьбы.
Получается, что в этой комнате побывали все великие деятели культуры. Они думали, что это им снится, а потом, как только у них появлялись крамольные мысли, – всех немедленно возвращали в ту же временную точку, откуда и забирали.
Помотав головой, я подумал: «Даже если и так, есть одна нестыковка: я обо всем догадался, так почему же я все еще здесь?»
Здесь: где?
Мне вдруг показалось, что меня вполне могли вернуть так же внезапно, как и забрали. Я мог ничего не заметить. Текущая вода – как летящее время – это две непостижимые стихии! Вдруг меня смыло из ванной здесь, чтобы я проявился там, в настоящей реальности?
Господи, какие только безумные мысли не посещают человека!
Я выключил душ, вытерся, оделся, вышел из ванной. Все это я делал, как ритуал возвращения домой: медленно, с чувством значимости происходящего.
Я вошел в комнату, разбудил экран «ноута» – там висел последний рассказ. Но это ничего не значило. Это могло быть и в пещере, и в моей реальной квартире.
Лера отсутствовала. Но и это ни о чем не говорило.
Разбитый сотовый, по-прежнему, валялся у стены. Я мог зашвырнуть им где угодно…
Я отправился на кухню, достал нож, полоснул лезвием по пальцу. Кровь была насыщенной, густой, соленой на вкус.
И что из всего этого следует?
Даже если я случайно перешагну призрачную границу яви, мне об этом самому никогда не догадаться. Эти миры как близнецы-братья. Что происходит в одном – то тут же зеркально отражается в другом. Именно так многие гении даже не замечают, когда они творят в реальности, а когда – в прави.
Похоже, у меня нет выбора. Нужно писать. Необходимо бороться за жизнь своих героев, за собственную свободу! И, по большому счету, все равно: там или тут. На земле или внутри нее, но мы всегда остаемся людьми.
Отчаяние – это духовная смерть. А если в этой ситуации я перестану действовать, то не просто духовно деградирую, но умру, разложусь, и начну смердеть на всю правь. Нет, не дождутся от меня этого местные боги!
Если мне не удалось очнуться во время работы в первый раз, значит, удастся – во второй, в третий, в десятый!
Правда, существовала вероятность, что я буду биться в этих сетях, пока роман не будет дописан, пока «Некрономикон», шагая через горы трупов, не достигнет Москвы. А там я уже не нужен, и меня сразу сделают новым хранителем гримуара.
Нет, еще одним безвольным призраком, пускающим слюни при одном лишь упоминании о книге мертвых, я быть не хотел!
И я начал действовать.
Я притащил в коридор табуретку, залез на самодельную антресоль, что нависала над головой входящих и начал рыться среди забытых вещей.
Бог мой, как человек быстро обрастает хламом и воспоминаниями! Давно пора было вышвырнуть все это старье, но как-то руки не поднимались.
Здесь пылились школьные тетради и фигурки чебурашек – традиционные подарки в начальных классах от девочек на 23 февраля. Как давно это было!
В другой коробке скучали фигурки солдат, в которых я резался сам с собой лет, наверное, до двенадцати.
Вот уж верно говорят: «Институт – это затянувшееся детство». Далеко ли я ушел от всех этих игр? Писатель, блин. На лекциях машины в тетрадях рисую. Так, для развлечения. Говорят, неплохо получается.
Конечно, я понимаю, что моя жизнь до сих пор на две трети состоит из игры, но, в конце концов, разве это кому-то мешает?
Я отложил коробку с солдатиками.
Что было потом, после двенадцати?
Конечно же: обшарпанный скейт, бандана, расползшаяся на дыры футболка с надписью «Я – гордость вселенной!»
Да, помню то золотое время. От него еще остались изношенные до дыр любимые джинсы да цепь, которая вечно колотила меня по коленям.
Нет, ну теперь-то я совсем другой, взрослый. Я ведь с семнадцати «реп» больше не слушал. Нет, ну, правда.
Раньше я думал, что песня – это прокламации и призывы, а потом понял, что речитативные тексты без настоящей музыки становятся похожими друг на друга и начинают не просто терять свое значение, но и полностью обезличиваются.
Вот тогда я оглянулся на музыку предков и понял, что все новое – хорошо забытое старое.
Хотя, сейчас я осознаю, что с ретро я тоже палку перегнул. Вечно меня из одной крайности в другую швыряет. Наверное, я просто до конца не повзрослел. Главное, чтобы этот процесс не затянулся.
Я с сожалением отодвинул стопку старых журналов, достал коробку с железяками. Там были катафоты от велосипеда, значки, «сдохший» МР-3 плеер. В общем, все мое древнее богатство.
Оттуда я вытащил видавший виды будильник: железный, круглый и смешной. Я им никогда не пользовался, а когда мать собиралась выкинуть его, я стащил этот раритет у нее из-под носа. Я всегда питал слабость к старинным вещицам, пусть даже бесполезным или сломанным. Но будильник был целым.