Страница 6 из 9
Михаил Юрьевич вписал в альбом Ростопчиной:
Графине Ростопчиной
Евдокия Петровна, прочитав стихотворение, стала возражать против слов о вечной разлуке:
– Михаил Юрьевич, ни к чему такая мрачность! Я верю, что все обойдется и мы с вами еще вместе посотрудничаем в каком-нибудь журнале. Лучше в вашем.
– Любезная Додо, поверьте, это не мрачность или напускной байронизм. Я далек от всего этого. Я, как и, наверное, любой человек, люблю жизнь и не хочу умирать. Мною намечено много планов, которые надо бы осуществить… В этот приезд я сильно изменился. Вы, наверное, это заметили. Времяпрепровождение в свете больше не манит меня. На балах я встречаю тех же дам с невинно-ядовитыми улыбками, тех же пустых блестящих адъютантиков. По гостиным поют те же самые романсы и теми же сахарными голосами. Когда гусары зовут меня к ломберному столу, я ставлю несколько карт, потом, зевая, удаляюсь. Но душа моя в тревоге… Знаете, вчера я был у одной гадалки, так она мне сказала, что больше не бывать мне в Петербурге, что я получу отставку, но воспользоваться ею не смогу.
– Стоит ли уж так верить гадалкам?
– Это не простая гадалка, дорогая графиня. Она нагадала гибель нашего незабвенного Александра Сергеевича.
– И все же, Михаил Юрьевич, я бы не стала придавать ее словам столько серьезности.
– Спасибо, вам, Додо, за слова утешения, но от судьбы не уйти никому… Впрочем, я у вас, кажется, засиделся, мне пора. Еще увидимся. Целую вашу ручку.
Дома его встретила взволнованная бабушка.
– Мишенька, где ты так долго был? Я уже все глаза проглядела.
– Бабуля родная, был у друзей, у знакомых, заезжал к Жуковскому, Краевскому, Одоевскому, обедал у графини Ростопчиной… Был у Софьи Соллогуб. Какая же она красавица! Она сказала сегодня, что у меня магический взгляд, и я на нее имею магнетическое влияние. Муж ее, кажется, ревнует меня к своей жене и не любит меня… Это так забавно. Я, чтобы муж перестал ее ревновать, написал для нее стихотворение и уже вручил его ей. Вот послушай, бабушка.
Лермонтов улыбнулся и начал читать:
– Мишенька, у тебя прекрасные стихи, все об этом говорят. И тебя здесь все любят…
Лермонтов посмотрел с грустной улыбкой на Елизавету Алексеевну:
– Это вам, моя родная, только так кажется. Если и любят, то, помимо вас, бабушка, еще три, четыре человека. Двор меня ненавидит…
– Ну, что ты, Мишенька, их величество отнесся с уважением к моей просьбе и продлил твой отпуск. Может, смилостивится и вообще разрешит тебе остаться в столице?..
– Ой, пустая моя голова, – сплеснув руками, проговорила Елизавета Алексеевна, – совсем забыла. Приходил курьер, принес тебе приглашение к завтрашнему дню явиться в военное министерство. Вон оно на столе лежит. Может, завтра скажут, чтобы ты оставался здесь, в Петербурге?
Лермонтов подошел к столу, взял в руки присланную бумагу, посмотрел и снова положил ее обратно на стол.
– Нет, бабушка, боюсь, что не скажут. Надо снова собираться в дальнюю дорогу…
– Бог смилостивится! Все будет хорошо. Ты сегодня вечером зван?
– Зван, но я хочу сегодня побыть одному.
– Отдохни, Мишенька. Я сейчас велю приготовить тебе ужин.
С этими словами бабушка вышла хлопотать, а Михаил Юрьевич сел за стол, на котором светила свеча, лежала стопка бумаги, перья и чернильница. Лермонтов взял в руку перо…
– Какая тоска! – негромко произнес Лермонтов.
На следующий день Лермонтов отправился в военное ведомство. В приемной дежурного генерала Главного штаба графа Клейнмихеля Лермонтову предложили пройти в его кабинет. Кабинет оказался обширной комнатой, уставленной старинной мебелью с огромным портретом царя Николая I. В кресле с высокой спинкой сидел сам Клейнмихель, довольно пожилой человек.
При входе Лермонтова он поднял голову и, глядя куда-то в сторону, медленно проговорил слегка скрипучим голосом:
– Господин Лермонтов, мне поручено довести до вашего сведения высочайшую волю государя императора, из которой следует, что вы обязаны покинуть Петербург в течение 48 часов и отправиться в расположение вашего Тенгинского полка. Одновременно их императорское величество изволил заметить, что отпуск вам был предоставлен не для посещения балов и театров, а для свидания с вашей престарелой бабушкой. В вашем положении неприлично разъезжать по праздникам, особенно когда на них бывает Двор. Подорожную и прогонные получите в канцелярии. Не смею вас более задерживать.
– Ваше превосходительство, – обратился Лермонтов, – значит ли это, что поданное ходатайство на высочайшее имя о продлении моего пребывания в столице отклонено?
– Вам продлили отпуск на две недели. Он, как вам известно, подошел к концу. У меня нет никаких других сведений, кроме тех, которые вам сказаны. Не смею вас больше задерживать.
Проговорив это, генерал уткнулся в лежащие на столе бумаги.
Лермонтов вышел от Клейнмихеля взбешенным. Его вывели из равновесия и само приказание убраться из столицы в 48 часов, и тот тон, которым с ним разговаривали.
– Он говорил со мной так, как будто я его слуга, выставив меня за дверь… Вот они – кабинетные вельможи, для которых судьба человека ничего не значит! И что ему какой-то офицеришка!.. – зло высказался Михаил Юрьевич.
Сев в экипаж, он приказал ехать к Краевскому. Не застав его дома, повернул к Карамзиным.
Сидя в экипаже, он с некоторым удивлением подумал о выросшей своей популярности. Недавно вышедшую книжку стихов, куда он включил всего двадцать восемь произведений, в Москве покупали чуть не с боя. В Петербурге все выглядело сдержаннее, но литературные круги встретили его уже как бесспорно своего. Белинский смотрел на него влюбленно, Краевский с жадностью хватал любой черновик, Карамзины обижались, если он пропускал хотя бы один их прием.