Последняя милость

Но все-таки попытался хотя бы осенить себя символом круга, разделенного на четыре части. Призрак дрогнул при виде священного символа, даже потускнел чуток и подался назад на расстояние пары шагов.

— Прошу вас, не надо этого, — прошелестел он негромким, не выражающим чувств голосом.

— Тебе легко говорить: «надо», «не надо», — парировал Освальд ворчливым тоном, — это ж я, а не ты увидел призрака.

А сам внутренне торжествовал, что догадался-таки, нашел на обитателя пещеры управу. Не подвел он — символ-то священный!

— Я не причиню вам вреда, добрый господин, — снова зашелестел призрачный голос, — мне это не нужно… я удивлен, почему добрый господин не понял: мне нужна помощь. Помощь живого человека. Посудите сами, добрый господин: зачем мне вредить тому, кто может мне помочь?

— Помощь, она разная бывает, — философски заметил бывший вор, снова вспомнив урок мастера Бренна. Когда тот рассказывал о призраках, что они питаются силой живых.

В свете сказанного тогда Дедулей зов о помощи, который пещерное привидение передало через мертвяков, объяснялся просто — и совсем для Освальда не утешительно. «Помощь живого человека» призраку могла требоваться вполне определенная. Жизненная сила хоть бывшего вора, а хоть и иного другого беспечного ротозея, имевшего глупость сунуться в заброшенный трактир или соседствующий с ним лес. Тогда неудивительно, что мертвяки Освальда почти не тронули. Почти не причинили ему вреда, только обездвижили и связали. Ведь целый-то и по большому счету невредимый человек для призрака выйдет всяко питательней, чем избитый и истерзанный.

И потому Освальд особенно поразился ответу, услышанному от призрачной фигуры.

— Мне нужно… покинуть этот мир, — заявил шелестящий голос, — мир живых, мир вещей. Я умер, и потому я здесь чужой.

— Думаешь, там будет лучше? — бывший вор хмыкнул.

— Думать бесполезно, — молвил призрак, — можно лишь верить… надеяться. Зато по поводу теперешнего моего положения и думать нечего. Я даже не сомневаюсь: уж здесь-то надежды нет. На что надеяться, если сам ничего изменить не в силах… и пока никто другой для тебя ничего не изменит? А я даже эту пещеру проклятую покинуть не могу!

— Зато можешь послать прогуляться какой-нибудь труп или скелет, которому, кстати говоря, полагается тихо-мирно лежать в могилке.

— Ах, этот отголосок прежней силы, — впервые с начала разговора Освальд уловил в голосе призрака какое-то подобие эмоций — то ли грусть, то ли ностальгию, — поначалу я даже не знал, что она смогла пережить мое тело. Не знал, не надеялся. Просто от скуки попробовал развлечь себя, выполнив один из ритуалов, которыми занимался при жизни. И — ритуал сработал! Дохлая летучая мышь снова стала летать. Но летала уже лишь туда, куда я ей велел.

— То есть ты… ну, сила, ритуал, — проговорил бывший вор, догадываясь, — это значит…

— Я некромант, — заявил призрак, — или правильнее сказать, был некромантом. Хотя, если сила сохранилась, то слово «был» не слишком уместно.

4

О так называемых некромантах Освальд, разумеется, слышал. Этим иноземным вычурным словом называли особый вид колдунов, волшбу свою творивших на зыбкой грани между миром живых и царством мертвых. По всей видимости, они научились худо-бедно управлять Скверной — той гнусной и нечистой сущностью, что, если верить Равенне, мешала мертвецам покоиться с миром.

Вбирая Скверну в себя, некромант мог вернуть покой целому кладбищу, если похороненные там трупы вдруг вздумали выбраться из могил да побродить на свежем воздухе. Собственно, таким способом эти колдуны и зарабатывали себе на кусок хлеба.

Однако с тем же успехом некромант — хоть в отместку, хоть с умыслом или просто в силу дурного нрава — был способен, напротив, заразить Скверной сам. И тогда те, кто умер, и кому полагалось тихо и смирно лежать в гробу, становились либо слугами колдуна, либо просто бесхозными, но тоже вполне подвижными, тварями. Причем небезопасными для живых.

А потому не стоило удивляться, что церковники считали некромантов первейшими слугами дьявола — выделяя их даже из общего сонма колдунов. Да и простые миряне симпатии к ним не испытывали. А если и обращались за помощью, то только когда самих припекало. Когда усопшие родичи, соседи и иже с ними покидали могилы и не в меру настырно напрашивались в гости.

Получить, кстати, вышеназванную помощь было непросто. И не потому, что некроманты не желали пускаться на выручку собратьям по роду людскому. Напротив, они охотно брались за то, чтоб утихомирить разбушевавшихся умертвий… если устраивала предложенная за эти труды цена. Другой вопрос, что самих колдовских борцов с нежитью становилось с каждым годом все меньше.

Что Святая инквизиция, что светские власти, объявив некромантию вне закона, только что не соревновались в охоте на творцов и приверженцев этой зловещей волшбы. Хотя, возможно, соревнование и велось, только негласно.

Так или иначе, а любому обнаруженному некроманту грозил либо костер инквизиции, либо петля на шее, либо плаха. Оттого сами колдуны предпочитали скрываться, держались подальше от людских поселений и уж тем более не отличались общительностью и дружелюбием. Хотя тем же самым грешили и другие колдуны — взять того же мастера Бренна, но именно у некромантов нелюдимость доходила до крайней степени, граничащей порою с враждебностью ко всему живому.

Потому мало кто из людей мог похвастаться, что видел некроманта. Те же родители Освальда рассказывали, что лишь однажды якшавшийся с нежитью колдун наведывался в их родную деревню — услуги свои предлагал. Да и тогда отец Освальда, например, полагал, что был это жулик, за некроманта себя только выдававший. Встречались среди поборников неправедной наживы и такие — отчаянные до безумия. Настолько, чтобы пытаться разжиться монетами таким способом, не боясь… вернее не беря в расчет возможность лишиться за это головы или превратиться в золу после пыток в каземате инквизиции.

Но что до обитателя лесной пещеры, с которым свела судьба Освальда, то некромантом он был подлинным, причем весьма одаренным и искусным. Впрочем, количество мертвяков, которое он сумел поднять и управлять ими на удалении от своего невольного убежища, говорило само за себя.

— Кстати, а мы ведь не познакомились, — зачем-то еще вспомнил бывший вор посреди беседы с призраком колдуна.

— Можете звать меня Лир, добрый господин, — предложил призрак, — настоящего имени своего, уж простите, я даже вам не скажу… да и вам самому лучше не открываться. Не знаю, известно ли это доброму господину, но даже слабенький колдун, узнав истинное имя человека, получает над ним власть.

Да, властью этой он может воспользоваться тоже в меру слабых сил своих и знаний — например, пакость наслать какую… проклятье, бородавку на видном месте. Но если колдун могуч и много знает, он с помощью имени способен превратить человека в раба. Причем покорного почище мертвяков, но сохраняющего разум… как ни странно.

— Понял, открываться не буду, — сказал Освальд, немножко обескураженный, — слышал я это… ну, насчет имени. Так что… ладно: Лир, так Лир. А меня тогда можешь звать… ну, например, «Величайший в мире искатель приключений, перед которым недруги трепещут, а все женщины его хотят».

— Как-как? — переспросил, не поняв, призрак.

— Шутка, — бывший вор хмыкнул, — обращайся ко мне просто: Друг. И перестань уже повторять это «добрый господин», «добрый господин». Как ворон у балаганщика, чес-слово. Какой уж я господин? Для кого? Ни титула, ни кола ни двора. Простой бродяга.

— Как хочешь… Друг, — призрачный некромант кивнул, — но будем продолжать.

Как и подобает таланту, тот, кто теперь назвался Лиром, не только старательно усваивал знания о своем деле. Но пребывал в постоянном поиске. Искал крупицы знаний, сохраненные другими некромантами — а это было нелегко, учитывая, сколь нелюдимы и скрытны были приверженцы этого зловещего колдовства. Даже друг дружки они сторонились. И уж тем более не имели обыкновения обзаводиться учениками.