Страница 2 из 28
Сбитый с толку, Руфус снова бросился к окну, от которого успел отойти. Вновь приоткрыл ставни… один из стучавших, как показалось лекарю, находился совсем рядом.
Догадка эта не преминула подтвердиться, хотя яснее лично Руфусу от этого не стало.
За окном, всего в нескольких шагах от него, освещенный заревом ближнего не то костра, не то пожара, стоял… не человек — мертвяк. И колотил, колотил без устали в деревянную кадку.
«Подкрепление что ли призываешь?» — подумалось лекарю, когда он отпрянул от окна в совершенном обалдении. Ничего другого в его голову не пришло.
Никаких других объяснений.
2
— Тук-тук! Есть кто… дома? Э-эй! — осведомился Освальд, постучав в дощатую дверь, едва висевшую на одной петле. И еще еле удержался при этом от слова «живой».
Тон бывшего вора звучал не без иронии… имевшей, впрочем, единственное назначение. Скрыть усталость и разочарование человека, пытавшегося выглядеть бодрым и неунывающим, даже когда он оставался один. Без зрителя-слушателя, способного оценить его неукротимость, неутомимость и силу духа.
Один…
Да, похоже, людей ни за этой дощатой дверью, ни в лиге от нее вокруг Освальду было не встретить. Дорога, по которой бывший вор, а ныне посланник и лазутчик мастера Бренна вздумал срезать путь, с самого начала показалась ему заброшенной. Не пылили по ней повозки торговых караванов, не проносились, постукивая копытами, всадники. И не перебирали ногами, меряя этот зарастающий травой отросток тракта, прохожие — кроме самого Освальда, конечно.
Надежда затеплилась было в душе бывшего вора, когда у обочины он приметил на фоне подступавшего к дороге леса большой дом, который мог быть только трактиром. О, это пришлось весьма кстати, поскольку уже вечерело. Приют на ближайшую ночь был бы не лишним: при всей своей напускной бесшабашности Освальд предпочел бы провести ее все-таки в тепле и под крышей, а не на свежем воздухе, на поживу диким зверям или просыпающейся в ночные часы нежити.
Да и от кормежки бывший вор не отказался бы. Прогулки-то на свежем воздухе неплохо пробуждают аппетит. И от выпивки… и от внимания (даром, что продажного) со стороны прекрасного пола.
Но еще в детстве Освальд узнал об этой дивной склонности жизни — разбивать людские надежды и, бросив осколки в грязь, основательно их туда втоптать. Дом действительно когда-то был трактиром, но теперь оказался под стать дороге. И, судя хотя бы по наружному виду, покинули его давно и бесповоротно.
Коновязь была пуста, вокруг не теснились телеги — это бывший вор заметил еще на подходе. Ставни на окнах либо были наглухо закрыты, либо отсутствовали. Отчего сами окна зияли пустыми темными дырами, напоминавшими глазницы черепа. Покачивающаяся у двери вывеска выцвела и вылиняла настолько, что различить изображенное на ней было невозможно. Да и сама дверь выглядела не лучшим образом, кое-как держась на одной петле.
И уж тем более не доносилось изнутри дома, из-за этой двери, пьяных голосов, музыки менестреля, запахов пива и готовящейся пищи.
Но с другой стороны дом, даже заброшенный не был совсем уж бесполезен. Не развалившийся еще, вполне целый, он оставался, прежде всего, человеческим жилищем — крышей над головой и стенами, за которыми усталый путник вроде Освальда мог найти хоть одну кровать в целости и хотя бы жесткий тюфяк.
А то и (чем не шутят все демоны Преисподней!) обнаружится в заброшенном трактире подвальчик с хоть одной уцелевшей бочкой пива. Да какая-нибудь снедь, худо-бедно сохранившаяся в подземном холодке; не успевшая ни протухнуть, ни насытить напоследок подвальных крыс.
Ведомый этими надеждами, Освальд шагнул-таки к двери, висевшей на одной петле. А постучался да голос подал исключительно для приличия. На тот, очень маловероятный, случай, если в трактире кто-то живой остался. Кто-то, просто опустившийся от бедности, превративший это заведение просто в большую лачугу… или в притон для таких вот опустившихся личностей.
Входить к таким без приглашения Освальду ужасно не хотелось. Вообще не хотелось ни связываться с людскими отбросами, ни влезать в чужое жилище без приглашения. Во-первых, с прежним промыслом бывший вор завязал. А во-вторых, места здесь дикие, и с теми, кто охоч до чужого каравая, церемониться не будут точно. Даже виселицей, как когда-то обманутый Освальдом купец, не станут себя утруждать. И главное: помощь в лице мудрого Бренна-Дедули, здоровяка-варвара и Равенны, прекрасной в своем гневе, могла на сей раз и не поспеть.
Потому и расшаркивался Освальд у порога. И лишь после того, как в ответ на его стук и осторожный вопрос нутро заброшенного трактира ответило молчанием, осторожно отворил дверь и ступил внутрь.
Помещение, куда попал бывший вор, в лучшие времена служило обеденным залом. О том еще напоминали несколько столов, включая пару перевернутых, один накренившийся и еще один изувеченный, точно обгрызенный исполинскими челюстями.
Другие детали обстановки, кроме столов, Освальду различить было трудно. Из-за того, что свет внутрь едва проникал через пару открытых (лишенных ставен) окошек, в зале было темно. Не настолько темно, чтоб нельзя было привыкнуть. Но для того, чтобы передвигаться по помещению без опаски, широким шагом, света явно не хватало.
Вдобавок, дощатый пол был усеян черепками от разбитой посуды и другим мусором — Освальд заметил это уже с порога. И запах… всякого входящего в бывший трактир встречал густой дух гниения, не блещущего свежестью воздуха и, кажется, плодов отправления нужды, как большой, так и малой. Натолкнувшись на него и оценив детали обстановки, бывший вор замер в нерешительности.
Несколько мгновений в нем боролись два чувства — брезгливость… и надежда. Первая вкупе с осторожностью человека, не один год избегавшего погони и петли, требовала немедленно убираться из трактира вон, признавая ночевку под открытым небом как меньшее из зол. Тогда как вторая вкрадчиво нашептывала: не все-де помещения здесь выглядят так отвратно. Надо, мол, посмотреть — вдруг комнаты для постояльцев сохранились вполне сносно. Хотя бы одна комната. А большего-то Освальду и не требовалось. Опять же про подвальчик с уцелевшими, быть может, припасами не стоило забывать.
И да: сладкий лукавый шепоток надежды пересилил. Вздохнув, точно для храбрости, да зачем-то положив руку на рукоять тесака на поясе, Освальд мелкими осторожными шагами двинулся вглубь темного зала. Переступая через черепки, опрокинутые скамьи, какой-то разломанный (и наверняка пустой) бочонок… через что-то большое… очертаниями похожее на человеческую фигуру.
Присмотревшись, Освальд понял, что последнее оказалось скелетом. Лишенным даже лоскута плоти человеческим скелетом, вполне себе целым.
«Фу ты, погань!» — с отвращением подумал бывший вор и зачем-то пнул скелет, надеясь оттолкнуть его подальше. Оставалось только гадать, что лишило жизни этого человека, от которого остались теперь лишь белеющие кости.
Перво-наперво путь Освальда лежал к деревянной стойке. Неплохо сохранившейся… а главное: за нею привыкавшие к темноте глаза бывшего вора различили пару исполинских бочек. Из таких штук, оборудованных краниками, обычно и разливаются хмельные напитки по кружкам постояльцев. Вернее, в этом заведении — разливались. В прежние времена, до того, как трактир покинула последняя живая душа.
Но и теперь бочки выглядели вроде бы целыми. По крайней мере, на расстоянии и в полумраке неосвещенного зала. Так что Освальд надеялся, что внутри окажется и соответствующее содержимое.
«Эх, даже глоток пива… холо-о-одненького оправдал бы визит в эту клоаку», — пронеслось в его голове, а рот от предвкушения наполнился слюной.
Освальд подошел к стойке почти вплотную… но обойти ее, чтоб добраться до вожделенных бочек, не успел. Внезапно из-за стойки поднялись четыре фигуры.
Люди? Да нет… уже нет. Среди живых людей такого запаха не источали, наверное, даже последние из бродяг. Да и не могла у живого человека кожа на лице облезть, свисая теперь клоками и частично обнажив кости черепа.