Скорлупа

- И хлястик на бушлат пришей, что ты такой замызганный, - говорил уже в ларингофон бортовой связи. Двигатели выли надсадно, с трудом проворачивая колеса бронетранспортера в густой липкой грязи.

- Это мне каптер в хозроте выдал, когда шинель сперли. У меня классная шинель была, товарищ капитан. Я пришью.

"Армия, мать вашу! - зло сплюнул Самохин и кисло улыбнулся про себя. - А собрались нести цивилизацию в средневековье. Ну, а вдруг воевать там придется? Да ведь загнивает же все!"

Когда в Праге поутихло (союзники по Варшавскому Договору подсобили придушить), дивизия возвратилась назад в Прикарпатье. Все постарались побыстрее забыть пережитое - и страна, и те, кто усмирял. "Приказ выполнял", - оправдывал и успокаивал себя лейтенант Самохин, а на душе было гадко.

Женился, родилась дочь. Отбыл свой пятерик в Союзе, перевели в ГСВГ, получил старлея, - жизнь налаживалась. Но годы шли, и приближалась к концу лафа в Фюрстенвальде - засветило "дальнейшее прохождение службы" на БАМе - в Забайкалье, так как блата у тогда уже капитана Самохина, увы, не было. Жена уперлась: "Ты как хочешь, а я ребенка в глушь не повезу". Рушилась семья. Хотя какая там семья, так - сообщество, жили без любви. Но тут кадровикам частей ГСВГ пришли разнарядки на "добровольцев" туда, где, может, год за два, а то и за три засчитают. Недолго раздумывал капитан. Жену с дочкой - к теще (благо, хоть райцентр), а сам - в Среднеазиатский военный округ на должность командира роты, хотя в Германии был уже зампотехом батальона. Но, ведь, год за два, а может и три, - утешался.

Не пошла как-то служба здесь. Вот и это ЧП, когда бойцу его роты при столкновении бронетранспортеров отсекло обе ноги, не прибавило плюсов в послужной список. Но и не взыскали сильно с капитана Самохина. В этом бардаке формирования 40-й армии, среди пьянства, "дедовства", "партизанщины", самоубийств, "дорожно-транспортное происшествие" (как зафиксировало следствие) было не таким уж страшным ЧП. Но капитану было жалко солдата. И жалко "партизана" того сорокалетнего, что держал в руках окровавленные конечности и белый как мел бормотал: "Сынок, сынок! Ну как же так? Не война же! Сынок!" Может, пожалел тоже капитан Самохин и этого в затасканном бушлате без хлястика. Такой он жалкий был: "Возьмите меня".

"Пожалел. А если, как в Праге? Сколько их там полегло "при исполнении". Оно им надо - этим пацанам? Это я - профессиональный солдат, я добровольно выбрал этот путь, я на жизнь себе зарабатываю тем, что всегда должен быть готов убивать и умереть, а они? Или эти "партизаны", оторванные от семей, от работы? Им зачем все это?"

Не те мысли лезли в голову, не те. Капитан это понимал, он гнал эту крамолу, но мысли возвращались и уже походили на исповедь перед последним причастием.

БТР, разгребая ребристыми шинами грязь, тяжело вполз в свое стойло среди себе подобных.

- Длужанский! Проверь, чтобы все написали письма домой, когда закончат укладываться. - Самохин спрыгнул с брони, стараясь не попасть сапогами в грязь. - Я пойду старшим на сорок девятой. Проверил - готова. Бута не трогай, пусть письма пишет. Оружием не баловаться, магазины отсоединить - приказ.

- Понял, товарищ капитан. - Длужанскому оставалось меньше полгода до дембеля и отвечать "есть" по понятиям не годилось. Но он уважал командира роты.

240-й саперный батальон медленно гнил в захолустье белорусского Полесья, когда одним прекрасным осенним утром был поднят по тревоге и с трудом погружен в эшелоны. Некоторые машины затаскивали на платформы волоком, а некоторые вообще бросили. В Термезе батальон получил новую технику и пополнился личным составом до штата военного времени - на треть призванными с запаса "партизанами" и "молодняком" осеннего призыва.

Капитан Самохин принял свою роту, когда "партизаны" не просыхали от пьянства, а "молодняк" был готов на дезертирство от издевательств старослужащих. Старшиной роты был прапорщик Горев - алкоголик конченный. Первым делом новый командир роты подал рапорт командиру батальона о несоответствии прапорщика Горева занимаемой должности и рапорт о назначении старшего сержанта срочной службы Длужанского старшиной роты, с присвоением ему звания "старшина".

Когда капитан Самохин представлял нового старшину личному составу вверенной ему роты, из строя послышалось: "Петюха! Так ты чаво эта, никак начальником будешь?" Самохин молча подошел и резким рывком вытащил за бушлат из задней шеренги расхристанного старослужащего и тут же, не отходя от кассы, влепил ему хук в челюсть. Тот плюхнулся в лужу.

- Старшина! - ровным голосом скомандовал Самохин, - наказать своими правами. Рота! Вольно! - И, не спеша, направился к офицерской палатке.

- Я тебе больше не Петюня, гнида. Понял?! - Длужанский пнул сапогом огорошенного "деда". - Сержантский состав собраться в палатке 1-го взвода, остальным - разойтись!

Старший сержант, а теперь - старшина, Длужанский был неглупым парнем, он все понял правильно.

Вадим прикрыл командирский люк, чтобы не уходило тепло, надутое отопителем, и принялся за письма. Сначала матери. Прибыл в часть, город Термез, зачислен водителем БТР, жив-здоров, все хорошо. Про род войск не писал. Коротенькое вышло письмецо.

Долго сидел над чистым листом, не зная, что написать Люде. Он не писал ей почти две недели. Спасаясь от стремительно навалившейся жестокой реальности, Вадим ушел в себя, под оболочку пофигизма, где притупились и ощущения и чувства. Он искал те слова, которые только для нее, и не находил. Лишь ныло и ныло сердце, как затянутая коркой рана. Казалось, что эти две недели - как разверзшаяся пропасть за спиной, которую уже не преодолеть. Можно лишь докричаться на ту сторону: "У тебя все хорошо?" "Да! А у тебя?" "И у меня! Ну, пока!" "Пока!" Помахать рукой на прощанье и двинуться дальше, порой оглядываясь, смотрят ли тебе вслед.

Позволить выплеснуться душе Вадим не мог, это было выше его сил. Это как выглянуть в отверстие из спасительной оболочки в реальность. А там - холодно, мерзко, страшно. Он помалу учился выживать в душевном одиночестве как охотник-траппер в глухой тайге, надеясь исключительно на себя. В этой жестокой круговерти не было места чувствам. Их предстояло глушить безразличием, а то и давить удавкой цинизма, - иначе не выжить. Но при этом (о, парадокс!) - не стать циником, остаться самим собой - доармейским.

Вадим чувствовал, что должен дать Люде свободу, чтобы уберечь себя от опасности возненавидеть ЖЕНЩИНУ лишь потому, что одна, вдруг, не смогла дождаться, ждать обещая. Где же ему найти силы сделать этот превентивный шаг?! Но и смерти подобно было оказаться неожиданно брошенным. Вадим не в силах был постоянно чувствовать этот дамоклов меч над головой. Ему нужна была СВОБОДА! Свобода от... любви. Чтобы выжить.

И письмо вышло, как будто, не от него и, как будто, не ей - любимой. Вадим понимал, что, как минимум, удивит Люду, а скорее всего - обидит. Он устал, смертельно устал писать это последнее послание ей. Но еще нашел в себе силы добавить в конце, как будто бросил через эту двухнедельную пропасть, нет, не мостик, - всего лишь тонкую жердочку: "Постарайся дождаться меня. Если сможешь"...