Два брата

Пролетали дни, недели, даже месяцы, приходили и отсылались письма, а часов все не было. Однако желание Лайоша заиметь их становилось только мучительнее, он уже вовсю клял в душе отца с матерью. Бродил как в воду опущенный, все, ему казалось, на этом свете против него, не только однополчане, но и итальянские артиллеристы, которые начинают обстрел именно в тот момент, когда он заступает в караул, даже пошедший не ко времени дождь, и небо, и земля — в общем, все, все! Странно, нет ли, но уверенность в том, что часы, подобно какому-нибудь магическому предмету, избавят его ото всех бед, стала своего рода безумием.

И если бы в тот момент Лайоша Бороту отыскал сказочный волшебник и сказал ему: «Любезный сын мой, ты исполнил свой долг в этом гиблом месте, куда не ступала нога человека, отправляйся домой, живи себе с миром!» — не исключено, что Лайош уехал бы в неизбывной тоске, поскольку часов он так и не получил.

Прошло время, и однажды Лайош опять получил письмо, но не из дому, а из находящегося на обучении за линией фронта маршевого батальона. Писал младший брат: «Вот и мой черед подошел выступать, наше подразделение движется туда-то и туда-то, не могу дождаться, когда мы наконец встретимся…» — и еще много разного писал младший брат, но что повергло Лайоша Бороту в радостную дрожь, как вы можете догадаться, это сообщение о том, что брат везет часы. Чтоб не сказать, часы везут брата — для полного счастья.

Однако прошло еще добрых несколько недель. Рота Лайоша Бороты была переведена с передовой в резерв и обратно. Пока наконец однажды связные, полевая кухня и трудовые отряды не разнесли весть, что маршевый батальон прибыл в полк и, как говорят, уже завтра же в поредевшие караульные роты пришлют пополнение.

Ну, Лайош Борота насел на одного раздатчика, чтобы тот разыскал внизу брата и передал ему: просись, мол, когда будут распределять, в двенадцатую роту, к нему.

2

Маршевый батальон тем временем действительно прибыл в штаб полка, где располагались кухни, склады, канцелярии, еще в значительном отдалении от самой линии фронта.

Младший брат Иштван Борота, едва достигший девятнадцати лет, был тощим, долговязым парнишкой, с круглыми, сравнительно с его худобой, щеками, которые, однако, вовсе не свидетельствовали об избытке здоровья. Он еще и тут, за линией фронта, мог бы уже раз десять попасть в госпиталь, если бы его не поддерживала надежда на встречу с братом. Ну и возликовал же он, когда раздатчик передал ему братнин наказ, и решил тут же уладить дело с распределением.

Но командир его роты ушел к какому-то своему приятелю в штаб полка, а старший сержант уже переписал список, кого куда из рядовых отправляют. Поэтому он наорал на Иштвана, чтоб тот катился к черту, не будет он из-за него снова все переписывать. Потом случилось так, что роту Иштвана Бороты оставили в резерве, внизу, при штабе полка, и на передовую нужно было ходить только на задания. Поэтому уже и солдаты подтрунивали над Иштваном, и чего это он так торопится под огонь, будет еще время встретиться с братцем в более подходящем месте. И Иштван Борота, парнишка боязливый, не решился больше просить.

Однако как-то около полудня в роту поступил приказ, что к вечеру два взвода должны доставить на передовую проволоку, в тринадцатую роту полка. И Иштван Борота сразу же разузнал, что это ближайшие соседи брата, двенадцатой роты. Но словно сама судьба противилась, чтоб он шел: послали два других взвода, а не его, Иштвана. Это, впрочем, несложно было уладить. Любой из посланных с радостью готов был поменяться с Иштваном Боротой, чтоб остаться на месте, полагая, что заглянуть в пасть смерти всегда лучше завтра, чем сегодня. Так что Иштван Борота все-таки попал во взвод, чтобы с началом темноты встать в шеренгу тех, кто отправлялся на передовую, с тяжелым мотком проволоки на шее и с греющей сердце надеждой, что скоро он наконец сможет расцеловаться с братом.

Едва, однако, взвод тронулся, как Иштвана Бороту пронзила мысль, от которой он впал в отчаяние. Идущие на задание оставляли амуницию внизу, и Иштван забыл часы в вещевом мешке. Часы, о которых старший брат столько писал, канючил, умолял, из-за которых гневался в письмах. Часы, которые Иштван Борота даже не посмел вынуть из футляра, когда их принесли от часовщика, тем более пользоваться ими, пока они не попадут к брату. Из футляра, что был обернут шелковой бумагой и уложен в коробку, а она уже, завернутая в платок, лежала на дне вещевого мешка. Мешка, который сейчас без присмотра остался в роте, так что часы могли запросто стащить.

Как же было Иштвану Бороте не впасть в отчаяние! И как же было ему не развернуться в ту же секунду и, покинув строй, не помчаться с тяжелым мотком проволоки на шее обратно, к оставленному мешку, за часами. А потом, взяв их, не припустить изо всех сил назад, за ротой.

Однако бежать из последних сил оказалось легче, чем догнать товарищей. Вернее, не догнать, а найти дорогу, по которой они ушли. Ведь там тогда по большим дорогам и маленьким дорожкам, по тропинкам, расселинам и лужайкам народ и зверь просто валом валили. На рассвете к передовой подносили продукты, боеприпасы, и все дороги были стоптаны, сучья на кустах обломаны.

Иштван Борота отметил про себя, что уже дважды догонял отряд с проволокой — и все не свою роту. Он их спрашивает а они лопочут что-то на разных языках. Были и словаки, и немцы — те хохочут, — и бошняки — эти только взглядом смерят, а иные огрызнутся, — бог весть, кто такие, но его роты нет как нет.

Наконец он напал на каких-то венгров, от которых узнал, что идет ровно в другую сторону, так как его полк стоит на самой передовой и ему нужно идти туда-то и туда-то.

Ну Иштван пошел, куда показывали.

Уже почти стемнело, ведь на дворе стоял ненастный, ветреный, дождливый ноябрь. Со стороны ущелий в небо взвились одна, другая ракеты, осветили вершины холмов, и показалось, будто к громадным коричневым шлемам прицепили гигантские красные, зеленые, белые султаны. Сверкали вспышки орудийных залпов, бахало и урчало, или вдруг в этот сплошной гул врезались отдельные сухие щелчки. О, Иштвану Бороте чудилось, будто он попал в заколдованное злое царство из сказки. Да, обессиленному и очумевшему, ему мерещилось именно это, а брат, где-то там впереди, далеко-далеко, представлялся покорителем этого жестокого и странного царства, который избавит его от мучений.

Так он шел и шел, теряя последние силы, шаг от шагу все унылее, копя на сердце тяжесть, с мотком проволоки на шее, пока не дошел до прячущегося за холмом ущелья, у входа в которое отдыхали солдаты, подобно ему тащившие какие-то грузы. Он спросил кого-то, как спрашивал уже многих и многих, где полк, где тринадцатая рота, соседняя с двенадцатой, и далеко ли до нее идти. Один сказал — с полчаса, другой — часа два, но все сходились на том, что ущелье как раз ведет к передовой, а там повсюду посты, так что ему там точнее подскажут, куда идти.

Что ж, Иштван Борота побрел по ущелью. Скорее даже поковылял. Но в конце концов он все-таки добрался до первого поста. Он снова спросил про полк, про роту. Часовой послал его к другому часовому. Тот к третьему. Третий к четвертому.

Иштван Борота уже едва плелся с тяжелым мотком на шее. Однако, в довершение всех несчастий, неожиданно разразил страшный ливень, смешав небо и землю в единый черный поток. Встречные сбили Иштвана с ног в темноте, в узком ущелье, и шагали прямо через него, еще и ругаясь вдобавок. Но поднявшись, он и сам уже чуть не падал, то и дело натыкаясь на скалы. От мучений и беспомощности он разрыдался. Ему отказывали руки, ноги.

Потом вдруг на каком-то повороте Иштвана обдало вонючим теплым паром, глаза ослепил мигающий луч.

Он оказался перед входом в пещеру. Вход был занавешен плащ-палаткой, но сквозь щель можно было заглянуть в глубь пещеры, где при свете огарочка свечи, словно отверженные какие-нибудь, жались обитатели ущелья.

Иштван Борота хотел попроситься внутрь, но, не успев открыть рта, наткнулся прямо у самого входа на какую-то фигуру. Это был батальонный связной, который искал здесь спасения от ливня. Ибо внутрь при всем желании не пролезла бы и кошка.