В паровозные годы

Замечательное блюдечко удивительно переливалось и было как из стеклянной конфеты, причем казалось то цвета золотого, то красно-желтого. Вдобавок в красивом стекле мигали и вспыхивали блестки, непонятно как туда попавшие. Так поглядишь - есть, так - нету. В каких они местах, понять было невозможно. Сверху же оно было обслюнявленное, как фарфоровый медведь.

Сперва его не увидев, она его тут же увидела, но не обрадовалась, а из-за такой глупости заплакала. К тому же теперь она то и дело наступала то на лапу, то на хвост ихней с папой Кисе Бире. Та исторгала визг, и приходилось, обо что-нибудь стукаясь, шарахаться - в доме оказалось полно разных выступов и буфетных углов.

Стали появляться одноклассницы, сперва в ее участок зрения попасть приноравливавшиеся, а потом попадавшие сразу. Начались рассказы для незнавших, что на самом деле произошло. Хотя подруги, с которыми она ездила, так и не появились (они боялись встретиться с отцом, не зная, как объяснить, почему его не известили), зато заходили их матери, приносили варенье из кизила, которое привезли девочки, и неубедительными голосами сочувствовали. А отец глядел в пол и молчал. Матери поскорей уходили, оправдываясь, что вот Раечка прийти не могла, у нее интенсивное женское, и вы как отец тоже девочки меня поймете, но на днях она будет. Или "я понимаю, вас постигла участь, но Тома пока что догуливает каникулы, хотя вот-вот все-таки из лагеря вернется - у нее такие месячные, что неловко от остальных детей. Вы как врач и отец меня понимаете! И сразу, конечно, зайдет!"

Но Тома с Райкой не зашли. Во всяком случае до событий, о которых пойдет речь, не появились точно.

Те, кто приходили, обязательно вспоминали Павку Корчагина и "Повесть о настоящем человеке", а одна девочка, прежде только одноклассница быстро заняла место Райки с Тамаркой и с докторской дочкой сдружилась. Погубленная и растерянная душа искала участия, так что новая сердечная подруга оказалась кстати.

С ней они и придумали красивенькую тюбетейку со свисавшей на один глаз бахромой. Нелепую, надо сказать, и дурацкую, но героиня наша теперь полагалась на любые житейские решения обретенной руководительницы жизни новой подруги.

"Во! В натуре одноглазая!" - зашептались на танцверанде, куда подруга уговорила ее пойти на танцы. И все тактично в ее сторону не поглядели, хотя, конечно, поглядели.

Танцверанда располагалась в парке среди деревьев и по вечерам красиво светилась. С нее слышалась играемая через хриплый громкоговоритель музыка. Вокруг решетчатого ограждения околачивались матерившиеся подростки, которых по молодости на танцы не пускали. Зато они глядели на женские в шелковых чулках ноги - пол танцверанды был на высоте человеческого роста, и туда поднимались по ступенькам. В ближайших кустах устроила лежку никем не замеченная, потому что смешавшаяся с темнотой, зашедшая по глупости из лесу в парк лосиха. На танцверанде же изнутри решетчатой ограды по скамейкам сидели девушки с женщинами и разглядывали танцующих, а сами ждали приглашения, для чего опускали глаза или отворачивались в ничего не значащую сторону, причем, как ни старались не слушать, все-таки заверандное сквернословие воспринимали.

Отдельной группой толпились приглашающие. Кое-кто из них ждали белого танца, потому что к своим предметам подойти робели. Другие, наоборот, были развязны и самоуверенны. Они небрежительным шагом подходили враскачку к кому направились и брали их в дозволенные объятья. Постепенно всех разобрали, хотя некоторые совсем молодые девушки танцевали друг с другом, потому что танцевать с мужчинами презирали.

Ее не пригласил никто. Покуда не приглашали еще многих, ничего страшного в этом не было. Подруга возвращалась на место, взволнованная танцем с военным ухажером.

Но вот, как было сказано, разобрали всех, и она осталась одна. Все танцевали и старались на нее в тюбетейке с падавшей на один глаз бахромой не глядеть, потому что всем было ее жаль, и танцевалось им поэтому не в удовольствие. Так что, когда к ней направился Болявый, танцующие обрадовались, но внутренне удивились - такого, чтобы пригласить красивую, хотя окривевшую девушку, от ничтожного Болявого никто не ожидал. Чтобы она пошла с ним танцевать, не ожидали тоже.

Коротко о Болявом. Он проживал на нашей улице в последнем, ближайшем к свалке дворе. Народ там обретался всякий. Болявый рос в семействе, считавшемся хужей всех. Сам он тоже был хужей кого ни взять. Низкорослый, низкозадый, с тупой мордой, подбородок которой покрывали коросты от мокнущих болячек, с трахомными веками, а теперь еще и во вспухших возрастных угрях, он отсиживал в каждом классе по два года и сейчас работал подручным. Дома он ел пустые щи, наблюдал пьяных отца с матерью, как ни придешь, перепихивавшихся под лоскутным одеялом, спотыкался о ползающих по полу остальных детей, словом, был обношен и бессмыслен. То есть урод и выродок. А по кличке - Болявый.

Но настала повелительная молодость, и он, натерев пропотелые ботинки коркой от сала шпиг, стал приходить на танцверанду, однако до сих пор никого пригласить не осмелился. Однажды только, путаясь в ногах, пошел танцевать падеграс с другим таким же уродом из Марфина.

Вот все и поглядывали, пойдет она с ним или нет, ожидая, чтобы пошла, и тогда всехнее сочувствие бы кончилось, и можно было бы спокойно потанцевать. С другой стороны, все полагали, что согласиться на Болявого - такого просто не может быть.

Поскольку тот подошел с боку где бахрома, она сперва на приглашающий голос встала, а он уже разинул рот и руки, но, повернувшись и увидев, кто ее приглашает, замотала головой и села обратно.

Она отказала. Посрамленный Болявый поплелся откуда подходил. А она стала высматривать подругу. А подруга с ухажером уже с танцев ушли и, углубившись в кусты, куда сразу направились, напоролись на лосиху, и подруга невероятно перепугалась. Лосиха, точно живая тьма, поднялась до неба и, треща кустами, ушла на высоких ногах, оставив вместо себя еще большую тьму.

Прижавшись в страхе к военному, подруга, конечно, была бережно и заботливо обнята. Что было дальше, можно только предположить. Во всяком случае голову подруга потеряла и кустами поглотилась.

А она, не дожидаясь окончания танцев, ушла домой одна.

Темную вечернюю дорогу, хотя давным-давно знакомую, пройти оказалось непросто. Поврежденное зрение не давало увидеть в темноте разные неожиданности. Минуя заборы, она то подворачивала ногу, то ударялась лицом о выставившуюся из-за ограды хлесткую ветку. Словом, намучилась и наплакалась.

Это ее, и без того удрученную одиночеством на танцверанде, а также вероломством новой подруги, ее, красивую девочку, которой прежде посидеть бы не дали, а сегодня у всех на глазах приглашенную уродским Болявым, привело в совершенное отчаяние, и, чем больше она оступалась, чем чаще натыкалась на ветки, тем горше ей становилось.

Между прочим, кто-то вроде видел, что сразу после нее с танцев ушел Болявый.

Ей же мерещилось, что по другую сторону улицы, шепчась, крадутся поездные подруги, из-за нее не появившиеся на танцах, и сейчас решившие последить, как она доберется домой, чтобы, если что, помочь, потому что их мучила совесть. И хотя она никого не слышала, ощущение, что за ней крадутся, ее не покидало, правда, такое ощущалось всегда, когда приходилось идти по темным перед ночью нашим переулкам и прежде.

И она решила утопиться. В колодце. Для чего пробралась в соседскую беседку, прихватив в темноте из дому еще и отцову бутыль с формалином. Отец сто раз говорил: "Смотри не трогай это!" Беседка находилась в заглохшем вишневом саду. Снова намучившись из-за темноты и одноглазия, она, сдвинув отъезжавшую заборину, пролезла в заборную прореху, пробралась сквозь высокую траву и очутилась у колодца.

Колодезный сруб, всеми забытый и последний в наших колоночных местах, окружали мостки из прогнивших досок. Почему-то считалось, что старые эти доски закрывают колодезную дыру. Серые и замшелые, с трухлявыми сыроватыми изломами, они опасно выглядели, и казалось, ступив на хоть какую, полетишь в бездонное горло. Казалось так еще и потому, что выгребные ямы позади дворовых будок тоже бывали закрыты схожим настилом, из-под которого содержимое, когда надо, откачивалось "торгсинами". Ступать на выгребные щиты желающих, конечно, не было, хотя тут, в вишневом саду, был, как мы сказали, не настил, а всего лишь старые мостки. А еще к колодцу не хотелось подходить, поскольку в заброшенных садах трава в сыром углу всегда по колено, а под ней - влажный по причине постоянной тени грунт. Заходить в такую страшно - неизвестно, не приключится ли в пустоте под высокой зарослью какой-нибудь каверзы ногам. Именно эта, высокая с круглыми оладьями горизонтальных листьев трава возле колодца на сырой понизу земле и росла.