Страница 14 из 15
Шимун был одним из первых, кто сделал перепост. Думаю, многие не ожидали, что выйдет так. Даже те, кто меня недолюбливал: потому что так – не должно быть. Близость смерти сглаживает углы. Шимун с друзьями собрали деньги: на карту Сбербанка упала действительно приличная сумма. Потом еще раз – и снова немало. Подписано «От кетополийцев». «Кетополис» – это был программный сборник рассказов писателей-фантастов так называемой цветной волны, куда входил и Врочек.
Деньги перечисляли все подряд. А ведь это был 2015 год, через год после Крымского кризиса, сразу после начала войны на Донбассе. Блогеры, в том числе чуткие к таким вещам писатели, стали делиться на два лагеря. Становилось важно, к какому лагерю ты принадлежишь. Дружба, привязанности – все рвалось. Этот вот дурацкий вопрос: чей Крым. От него и плясали. Но призрак смерти объединяет. Когда человек умирает, вдруг становится не важно, чей Крым. Когда рак, не так уж и важно, на каком языке человек говорит. Мне перечисляли деньги и условные либералы, и условные консерваторы. И русские, и украинцы. К счастью, никто из них ни разу не спросил меня или Яну, чей Крым. Ничего такого попросту не было. Даже удивительно: в то самое время, когда едва ли не каждый второй в сети стал радикалом. Но, верно, есть что-то важнее принадлежности Крыма. Мне желали выздоровления. Советовали врачей. Рассказывали о чудесных случаях выздоровления – как без этого. Думаю, мало кто верил, что я вылечусь на самом деле. Я видел, как люди писали Яне: Володя обязательно поправится, а в комментариях у других вздыхали: какая жалость, но чудес не бывает. Впрочем, это не важно; никто не хотел плохого. Просто слишком многие видели, как обычно заканчиваются такие истории. Главное, люди действительно помогали и поддерживали. Я из сети почти выпал, за нас двоих писала Яна: отчитывалась о потраченных деньгах, просила совета, рассказывала, как проходит лечение; ей отвечали, обнадеживали, молились.
Помню, в фейсбуке мне написал незнакомый человек. Дал номер телефона. Позвоните: это ваша тетя, сестра вашего отца, моя начальница. Наберите ее, пожалуйста. Я не знал свою тетю. Она давно жила где-то далеко. Не помню вообще, когда в последний раз ее видел; скорее всего, на похоронах отца. В любом случае мы не общались. Я даже подумал, что это какая-то сетевая махинация. Но все-таки позвонил. Действительно – тетя. Она была рада меня слышать. Сказала: узнала через родственников про твой диагноз. Ты, главное, борись. Нельзя сдаваться. Хочу перечислить тебе немного денег. Но с интернетом я не очень, так что по старинке, переведу по почте. Хорошо? Это было так, будто детство постучало мне в двери, чтобы спасти. Я сказал: конечно, хорошо. И – спасибо большое.
С Яной связались мои двоюродные сестры из Новочеркасска. В силу определенных причин мы тоже долго не общались. Пожалуй, и здесь связь оборвалась после смерти отца; возможно, дело было в характере матери. Сестры хотели помочь: и деньгами, и советом. Советовали полынь. Настойка полыни помогает от рака. И грибы. Грибы – обязательно. Еще что-то; они увидели это по телевизору. Они очень хотели помочь. Яна ездила к ним в Новочеркасск. Потом – уже много позже, когда я отошел после химии – мы ездили к ним в гости вместе с детьми. Старый домик и заросший садик на окраине города – это было словно возвращение в детство. Сестры до сих пор жили вместе, теперь только вдвоем. Они были гораздо старше меня, и мы между собой называли их тетушками. Они приготовили для нас огромный кремовый торт. Поставили на стол домашнее вино. Рассказывали истории о родственниках, про которых я ничего не знал или не помнил. Мне как будто снова было пять. Мы с Майей катались во дворе на садовых качелях. Потом с Майей и Владом пошли искать приключения – Майя очень хотела приключений. Мы вышли через заднюю калитку и исследовали высокие сухие заросли полыни. Было начало октября. Солнце смыкалось с высокими тучами. Похолодало, но ветра не было; стояла тишина. После шумного Ростова здесь было очень тихо: как в деревеньке на краю Земли. Мы шагали мимо покосившихся заборчиков старых умирающих домиков. Возле каждого – сад. Видно было, что некоторые давно заброшены и заросли сорняком. Но иные ухожены: растет яблоня, груша, абрикос. Подул ветер, полетели листья. Я сказал: может, обратно? Майя помотала головой: нет, папа, давай еще поприключаемся. Майя – неугомонный ребенок. Она готова в любой момент надеть на спину рюкзак и отправиться в поход. Ей нравится ходить, узнавать новые места. Она называет это «приключаться». Когда я рассказал ей, как мы с Владом спускались в катакомбы, как бродили по территории заброшенного завода в Красном Сулине, как мы с дядей Димой в забродах исследовали затопленное бомбоубежище, где в грязной стылой воде плавают противогазы и пластмассовые коробочки аптечек АИ‑2, она сразу же сказала: я тоже хочу. Я сказал: ты же боишься темноты. А там будет очень темно. В таких местах всегда темно. Она сказала: папа, но у нас же будут фонарики. И я буду держать тебя за ручку.
Вдоволь поприключавшись среди сухих зарослей и старых деревьев, мы повернули обратно к домику тетушек. Мне показалось, что в глубине одного из чужих дворов в тени яблонь кто-то стоит и следит за нами. Кто именно – не разглядеть. Просто черный силуэт, тонкий и высокий. Я догнал Майю и пошел с ней рядом: на всякий случай. Влад продирался сквозь заросли справа и ничего не замечал. Я обернулся: никого. Человек ушел. Или – показалось. Может, никого там и не было.
Глава девятая
За прошедшее от моей операции время до сегодняшнего дня от рака умерло двое моих френдов в фейсбуке. Осенью 2015 года от мелкоклеточного рака легких скончался Игорь Пронин. Перед постановкой диагноза он писал, что у него что-то с глазом. Просил посоветовать хорошего окулиста. Или невропатолога. Оказалось – рак. Пронина не лечили, последние дни он провел в московском хосписе. Помню, как меня это бесило: почему все так быстро сдались? Почему не пытаются? К сожалению, болезнь Игоря дошла до такой стадии, когда шансы минимальны, но почему все-таки не попробовали? Вдруг бы вытянули. Я повторял Яне: я бы все равно рискнул. Химия, облучение, операция – что угодно. Пусть бы лучше меня убила химия, чем рак. Лучше умереть в борьбе. Может, написать им? Как же так – сразу в хоспис? Почему не попытались? Яна сказала: не надо. Наверно, она что-то понимала, чего не мог понять я. Я хотел действовать. Делать хоть что-то. Дочь Игоря писала в фейсбуке: мы надеемся на чудо. А потом он умер. Это произошло очень быстро: когда он узнал диагноз, мне давали лучи; когда он умер, я только-только закончил последний курс химии. Друзья перед смертью навещали его, выкладывали фото: вот Пронин с трубкой. Вот гуляет среди деревьев. Друзья писали: это очень хороший хоспис. Лучший в Москве. Игорю здесь хорошо. Я тогда подумал, что сойду с ума, если прочитаю, как про меня пишут друзья в фейсбуке: вот Данихнов. Володя. Мы поместили его в лучший хоспис страны. Ему здесь очень уютно. Хорошо. Вот он гуляет в парке. Вот мы катим его на коляске, его ноги укрыты пледом. Он улыбается. Смотрите, какой он отважный. Настоящий мужчина.
Никто не говорит: Володя не может ходить, потому что у него в костях метастазы. Все говорят: смотрите, какой он сильный, как ему хорошо, тут лучшие медсестры, о нем заботятся. Может быть, он успеет написать свой новый роман. Все понимают: никакого нового романа не будет. Какой к черту роман? Может, проживет неделю. Если повезет, месяц. Я подумал, что такого не случится. Лучше пусть откажут органы от ударной дозы химии. Пусть лучше я буду бороться. Пусть откажут почки, отключится печень. Но я буду понимать: я сделал все, чтобы выжить. И если мне предстоит сорваться с обрыва в пропасть – пусть я сделаю это на своих условиях.
О смерти Пронина мне сказала Яна. Она села за компьютер, открыла фейсбук и через несколько минут поднялась: Вова, ты только не волнуйся. Игорь Пронин умер. Мы обнялись. Было очень грустно. Мы не были с ним друзьями. Мы общались в основном только в фейсбуке; виделись очень давно в Москве. Мы не знали друг друга. По сути у нас не было с ним ничего общего, кроме рака.