Город'ОК

Антоха развязывал шнурки и смотрел на хозяина квартиры Виктора. Нос картошкой краснел, две залысины на лбу, вихрь на макушке, следы от оспы на щеках и висках, борода куцая на неровном подбородке клоком торчит. Виктор уже был поддат.

– Проходи на кухню, ко мне братиш пришел. Сидим, пиво пьем. Знаешь моего брата?

– Да. Где-то когда-то пересекались, – устало вытянул Антоха, проходя из полуразрушенной, грязной прихожей в светлую с бежевыми обоями, новыми холодильником, газовой плитой, линолеумом и круглым, на металлических ножках столом, и мягким уютным уголком кухню.

– Вот здесь ремонт сделал, осталось раковину поменять, – Виктор грешил хвастовством.

– Все сам делал, садись на диванчик или вот на мягкий стул. Антон предпочел стул, невольно взглянув и на раковину, которая больше напоминала грязный тазик.

– Пиво будешь? – Виктор достал из-под стола два с половиной.

– Не, я тут решил подзавязать с бухлишком. Давай лучше покурим. Я вот и бутылочку, и шоколадку принес.

– Сразу видно – мастер, – Виктор пьяно глупо улыбнулся и присвистнул. – Виктория, иди сюда! Дядя Антон шоколадкой угостит.

Антон сжал плечи, и сразу сжалось, что-то внутри, от слова «дядя» и от взгляда больших, простых, как пятирублевая монета, глаз в синеньком платьишке.

– Спасибо, – Виктория схватила пару долек шоколада и ускакала в комнату.

– Возьми лимонад! – Антон застыдился девочки.

– Да перелей в стакан, – небрежно и нетерпеливо скривив губы, махнул рукой хозяин квартиры. – Захотят, сами прибегут.

– А с кем она?

– С младшенькой.

Антон тяжело выдохнул и стал делать из пластиковой бутылки уточку. Витя тем временем встал и из вентиляционного отверстия в стене достал гашиш.

– Видал, какая у меня прятка,– гордясь собой и пряткой молвил Виктор.

– Да многие туда стаф прячут. Можно гашиш с моей травой курить.

– Ты хочешь, чтобы мы вообще потерялись?

– Да мы давно потерялись…

– Саня, пыхай, – Антон тянул через стол и переполненную пепельницу бульбик брату Виктора

– Не, спасибо. У нас на работе экспресс-тесты делают. Могут проверить на наркотики. А раньше я курил, – как бы оправдываясь, замотал головой Саня. – Я вот по пивку угорю. Круглолиций Александр был лощеннее своего младшего брата, держал большую полную кружку с пенкой в мягкой пухленькой ручке и пил пиво размеренными глотками – наслаждаясь. Витя после двух хапок кривлялся и пил жадно, взахлеб.

– «Чтоб жить взахлеб любя…» есть такие строчки у Евтушенко. Городок любил Евгения.

– Суки! Суки кругом в этом Городке, Антоха. Людей вообще мало осталось. Никто! Никто не поможет. Никто руки не подаст. Сдохнешь, всем похерам будет. Но мы не сдохнем, мы будем биться. Ты, Я, Саня! Мы – воины! Я за вас загрызу. За дочек загрызу!

– Папа, там компьютер завис, – на кухне в сигаретном дыму, ростом чуть выше стола, стояла Виктория.

– Мама придет, сделает. Иди в куклы поиграй. Стой, на планшет.

– Как тебе, Антоха, в этом убогом колхозе живется после Москвы?

– Да слушай, первый год вообще ништяк было. Природа, тишина, нет этой суеты. А сейчас подустал, движухи охота. Да и напрягает, что Городок стеклянный – в одном конце пернул, в другом сказали, что обосрался.

– Эти суки и питаются нами. Поехали со мной в Питер, у меня сейчас заказ будет на ремонт.

– В Питер, конечно, можно, но, Вить, у меня здесь работа. И это…

– И че ты счастлив?

– Не знаю. Стабильно. Ладно, пойду я. Поздно уже. У тебя жена скоро придет.

– Иди! Отсюда не уйти.

Витю несло. Раззадорило. Еще хапка, закрылись глаза. Один на один с мыслями остался.

Антоха шел по улице. Шел домой – домой идти не хотелось. Почему так часто бывает: так хочется оказаться там, где тебя нет, сделать то, что сейчас ну никак не получается, увидеть то, что сейчас просто невозможно? А потом спустя время, оказываешься там, делаешь и видишь, что хотел, а кайфа нет? Нет той сладости, с которой об этом мечтал. «Был бы телепорт», – думал Антоха, но сам понимал, что просто не имеет никого понятия, где бы он хотел оказаться. Наверное, там, где все иначе, но только не дома. Где? Дома ждут, как ни крути, но так хотелось прийти домой, и, чтобы там все уже спали.

– От вас поехали, на отворотке на Акишево остановились, да, есть еще такая деревня. Сейчас там вроде пять домов, где круглый год живут, осталось. Летом может домов пятнадцать. Так вот, там столько рыжиков набрали. Такие большие, сочные, как булки. Веришь! Нет? Рыжики, как булки! Кааак бууулки, – щебетала по стационарному телефону пышная, как булка, Вера Андреевна, уже год как вышедшая на пенсию, но все еще работающая главным бухгалтером на чахнущем местном маслозаводе. – Антон гулять ушел. Опять что-то с отцом не поделили. Опять угрюмый ходит. Чувствует…

Вера Андреевна, несмотря на легкость разговора, не смогла договорить, что чувствует батя.

– Да…. На глазах сохнет…

Павел Николаевич сидел на балконе и хотел закурить. Курить запретили врачи из-за рака легких. Павел Николаевич хотел курить не физически, как тогда, когда бросал курить и легкие вздувались, требуя порцию смол, челюсть сводило, а мозг требовал никотиновую ванночку. Мужчина, сидящий в овчинном тулупе осенним вечером на балконе третьего этажа и смотрящий, как таджики под светом прожектора обклеивают серый монолитный дом желтым красивым облицовочным кирпичом, хотел курить мечтательно. Глубоко, сильно и редко затягиваясь, расслабившись в кресле. Павел Николаевич откинулся на спинку кресла и сделал глоток остывшего кофе. Полюбил последнее время Павел Николаевич кофе, сваренный в турке. Может быть, и раньше он его любил, да не было случая, заменяло настоящий кофе растворимая параша в жестяной банке, как и настоящий чай заменяется краской в пакетике. Кофе в кружке «Москве 850 лет» – теперь точно последний раз он был в столице на этом юбилее – оставалось меньше половины.

– Допью кофе и надо фильм «Дурак» досмотреть. Еще глоток кофе сделал Павел Николаевич

– А чего ждать, прямо сейчас с кофе и пойду, – сам себя подбодрил Павел Николаевич.

Ждать… А ведь всегда он ждал. Это даже стало смыслом жизни, движущей силой. В школе Пашка ждал каникул, хотя детства уже совсем не помнил. Воспоминания из детства были как фотокарточки в пожелтевшем журнале, подшивка которых на чердаке, на даче хранится, – длинная, желтая из-за песка улица, ряд деревянных одноэтажных домов и, самое главное, березы. Сейчас их уже спилили, выросли большие, а он помнил, как пацанами с них майских жуков трясли. Всегда он чего-то ждал: выпускных, экзаменов, дембеля, отпуска, лета. Отпуск заканчивался, и Павел снова ждал. Посылку, получку, тринадцатую, звонка брата из Москвы. Потом стал ждать детей, когда они пойдут в школу, когда вернутся с дискотеки, когда внуков принесут нянчить. Ждал Павел Николаевич пенсии, ждал, как выйдет на даче после бани и будет сидеть в кресле качалке, крыжовник есть, отдыхать. Всего дожидался. Дождался – смерть на пороге.

Замолвил за него словечко Городок, попросил у свой тетки теперь Павла подождать, и Павел Николаевич стал озером. Озером без ряби. Чистая гладь. Ничего не ждать: упиваться мгновением между прошлым и будущим, он научился слушать и много читал. Все это позволили взглянуть на мир шире, на этот дивный-дивный мир. Мир без границ, в котором живем, который надо скоро покинуть. Он почти подошел, осталось совсем полшага, и он окажется там. Там счастливые без зависти и злости, они без спроса ходят в гости, где люди, как люди по образу и подобию. Павел Николаевич уже не корил себя, что поздно открыл эти книги, ведь никогда ни о чем не стоит жалеть, он знал, пусть кто-то прекрасно играет на флейте, еще прекраснее слушает Он. Он радовался каждой минуте, каждому дню, каждому самому лучшему дню, вечеру, ночи, рассвету, закату, звонкому смеху соседской девчушки. Это был не восторг, в восторге пребывают младенцы да несчастные старики, которые уже впали в детство. Это было другое – это было понимание, плата за откровения. Павел Николаевич уже слышал, как шагает кошка, слышал, как растет трава. Эта была нирвана летнего дождя в знойный час. Но! Это убийственное НО, эта колючка, эти дважды два на грязном небе, эти прожиточные минимумы, распри народов, чернуха в новостях. Павел Николаевич не брал ответственность, не молился за всех, а молил на жизнь: за Антоху, за дочку Кристину да жену, за соседскую девчушку да за мамку непутевую ее, а еще перед сном покойных с Президентом поминал. Всех живых жалко было, как жалко в тридцатиградусный мороз собачонку дворовую, что жмется к окну подвальному, свернувшись калачиком, кусочек тепла бережет. Жалко, а что поделать? Домой не возьмешь, не согреешь, можешь только прикормить да застесняться взгляда благодарного ее. Тяжело понимать, не зная, что изменить. Тяжело было осознавать Павлу Николаевичу, что после ЕГО смерти, снимут фотографии со стен, останется страна без головы. Будут рвать отчизну там наверху на куски, будет флаг трепыхаться на ветру, а все тяжесть на плечи Антохи и других сынов опустится. Спина не согнется, тяжело поколению будет. Знают ли там наверху? Конечно, знают. Давно уже все просчитали, но будут свою выгоду, за правду продавать. А как Городку подготовиться? Он живой…