Страница 49 из 95
Я часто думаю о Филиппе — с некоторой тоской, но без особых эмоций и без глубокого ощущения потери. Я просто вспоминаю о нем как об обаятельной интересной личности и как о мужчине, который когда-то столь же страстно любил меня, как и я его. На какое-то время он действительно круто изменил всю мою жизнь. Я была бы лицемеркой, если бы отказалась признать, что мне порой не хватает того невероятного восторга, который вызывала во мне наша физическая близость. От такого переживания нельзя так просто избавиться и вести себя так, словно ничего этого не было. Мы с Филиппом были страстными любовниками. Всему, что я знаю о чувственной любви, научил меня он. Быть постоянной спутницей такого привлекательного и известного человека, как Филипп, тоже было волнующе-приятно. Я обожала его, восхищалась им.
Иногда, говоря о Филиппе, Фрэн спрашивала, как это я могла с ним порвать. Она так и не поняла меня. Я пыталась объяснить, что дело не в том, что я его разлюбила. В каком-то смысле я все еще люблю Филиппа и всегда буду любить. Но если говорить о браке с ним, то я достигла точки, после которой нет возврата к прежнему. Я прекрасно понимала, что если даже наши планы будут полностью осуществлены, в конце концов я все равно его разочарую. Из-за Джеймса и Дилли я могла бы оказаться разорванной на части.
Я не испытываю даже циничного злорадства по поводу того, что Фил оправдал пророчество Фрэн и под влиянием разочарования женился через два месяца, после того как мы с ним расстались.
Фил сам сообщил мне об этом. Я получила от него два письма. Одно — полное сочувствия, отлично написанное в лучшем стиле Филиппа Кранли. В нем он выражал соболезнование по поводу моей утраты, гибели Джеймса. Другое, полученное чуть позже, извещало меня о том, что он намерен жениться.
Ее зовут Дениза. Он встретился с ней в Париже. Она вдова, примерно его ровесница, работает в одной из студий, где Фил ее впервые увидел. Он сообщил, что она остроумна и очаровательна, с плоским лицом и вздернутым носом. Похожа на персидскую кошку с красивыми зелеными глазами, писал он. Ему с ней весело. Кроме того, она замечательно готовит.
Должна признаться, я почувствовала словно укол в сердце, когда читала это письмо. Мне легко представить, что со мной Филиппу никогда не было по-настоящему весело. Я отвечала только его чувству прекрасного — цвет моей кожи и волос, моя фигура, конечно, нравились ему. Но мало что понимала в том, как ставятся фильмы или пьесы, Дениза же принадлежала к тому же миру, что и он. Я думаю, они будут очень счастливы вместе. Я написала ему об этом, добавив: ему повезло, что он уберегся от меня.
Больше я ничего о нем не слышала, но видела фотографию, на которой молодожены выходят из маленькой церковки в Париже. Похоже, его Дениза — католичка. Я рассмотрела миссис Филипп Кранли через лупу. На фотографии она казалась очень маленькой — голова едва достигала его плеча. Вид у нее был элегантный. Она улыбалась красивыми кошачьими глазами, о которых он мне писал.
Желаю вам счастья, Филипп и Дениза!
Мысль об их свадьбе навсегда вытеснила чудесного любовника из моей жизни.
Я не хотела особенно долго продолжать этот дневник и удивлена, что веду его до сих пор. Однако остается еще кое-что рассказать о тех днях и неделях, что последовали за катастрофой.
Помню, в каком смятении и душевной неразберихе я жила в то время.
Я не в силах писать о похоронах. Хоронить своего ребенка, своего собственного сына, умершего в столь раннем возрасте, — непереносимая мука. Я едва это пережила. После заупокойной службы поняла, что никогда уже не буду прежней. Я чувствовала себя старой, высохшей. Помню, молилась о том, чтобы Джеймс узнал теперь, как я жалею, что оставила его тогда, и чтобы он простил меня. Конечно, все это эмоциональная сторона моей натуры, которую так не одобряет Фрэн. Она была чрезвычайно ласкова со мной, и она, и Стив пришли на похороны. Когда все было кончено, возле меня находились и держали под руки Фрэн и Кэт. От душевной боли я стала полубезумной. Не хочу даже вспоминать.
Уинифрид оставила завещание, в котором просила ее кремировать, так что, слава богу, не пришлось устраивать двойные похороны — ее и Джеймса. Бедная старая Уин! Чарльз попросил меня не ходить на ее похороны, так как понимал, что мне более чем достаточно прощания с сыном.
Для меня это был тяжкий период, за которым последовало немало других трудных дней. Сломанные ноги и истерзанная душа приковали Чарльза к больничной койке. Это ужасно меня расстраивало. Я знала, что у него теперь слишком много времени для размышлений о Джеймсе и Уинифрид и ничто не в состоянии помешать ему чувствовать себя отчасти виновным в катастрофе. Это неизбежно. Мне было легче, чем ему, так как у меня было очень много дел. Бобби Райс-Холкит был великолепным помощником. Я, бывало, слегка презирала его и думала, какой, мол, скверный муж у Кэт. Однако после несчастного случая с Чарльзом он проявил себя просто замечательно. Помогал он мне как нельзя лучше. Помогали и Норман Холландер, и адвокаты Чарльза, бывшие также адвокатами Уинифрид.
В то утро, когда состоялась кремация Уин, я чувствовала себя полумертвой. Я не могла себе представить, что ее нет в живых. Чарльз заказал венок, букеты роз от меня и от Дилли и еще один венок — от Джерими. Мой брат любил бедную старую Уин.
Мы с Уинифрид никогда не были особо дружны, но ее внезапная гибель как-то странно на меня подействовала. Я никогда бы не пожелала ей такой смерти. Она была всегда такой жизнерадостной! Я не вполне уверена, знают ли умершие о том, что происходит на земле с теми, кто остался жить, но, если знают, надеюсь, что Уинифрид поймет, что я не так уж эгоистична, как она думала. Действительно, я пережила немало разочарований, столкнулась со множеством трудностей и сейчас пытаюсь осуществить то, чего ей больше всего хотелось: поставить ее любимого Чарльза на первое место в своей жизни — даже не Дилли, а именно его.
Поначалу Чарльз не нуждался в особом присмотре с моей стороны. Он был тяжело болен. По мере того как ему становилось лучше и он перестал принимать огромное количество наркотиков, сознание его прояснилось, и тогда он словно укрылся в какой-то раковине, к нему просто невозможно было пробиться. Я очень хорошо понимала это состояние. Он словно окаменел. Тут действовал всем известный защитный механизм. Он сам никогда не дотрагивался до моей руки и не проявлял никакого желания, чтобы я брала его за руку. Он был сдержан и вежлив и дал мне ясно понять, что никаких иных отношений между нами отныне не будет. По обоюдному согласию мы воздерживались от разговоров, которые могли бы разволновать его или меня. Один раз он спросил меня о том, как прошли похороны Джеймса, затем сказал, какой памятник хотел бы заказать на его могилу, но после этого долгое время даже не упоминал имени сына. Однако он явно беспокоился о Дилли и о том впечатлении, которое могла произвести на нее смерть Джеймса. Когда я сообщила, что она оправилась после первоначального потрясения и, вполне довольная, уехала с Розмари в интернат, он, видимо, почувствовал облегчение. Я с удивлением наблюдала, как Чарльз тревожится за Дилли. Как быстро и трагично меняются времена…
Я бы с радостью оставила дочь возле себя — в большом доме стало теперь очень одиноко, там царила гнетущая атмосфера. Кроме Кэт и Бобби, меня никто не навещал. Иногда из города приезжала к ленчу Фрэн. Но в настоящий момент Дилли было лучше в школе, вдали от дома. Она нуждалась в обществе других детей. Однажды от нее пришло письмо, в котором она вспомнила рождественские каникулы.
«Слава богу, ты дома, мамочка, — писала Дилли. — Прошлые каникулы, когда тебя не было, прошли просто ужасно».
Итак, передо мной встала трудная и деликатная проблема. Вполне возможно, к тому времени Чарльзу позволят выписаться из больницы. Захочет ли он, чтобы я осталась в Корнфилде? Пока что мы еще не заговаривали о будущем, избегали этой темы.
Как правило, приходя к нему в больницу, я приносила вещи, которые он просил, — чистое белье и тому подобное, — писала под его диктовку письма, делала кое-что из того, что он не мог доверить своим служащим, и пыталась, насколько могла, избавить его от каких бы то ни было забот и волнений.