Выездной !

Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вроде другой, - объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.

Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молчание имело цену и могло экспортироваться, сейчас Шпындро и кадровик заработали бы стране немалую сумму поставкой молчального товара высокой пробы на мировые рынки.

Молчание кадровика поражало непревзойденной непредсказуемостью последующего шага и разнообразием мимических приемов, в гамме чувств, простирающейся от сострадания - оба понимали наигранного - до подозрений во вся и всем мощным тоном звучало вымогательство, как у каждого тертого чиновника воителя, прокемарившего годы и годы под время от времени меняющимися портретами.

Как и Филин, человек через стол от Шпындро ронял: му... бу... г-м... и прочие невнятные звуки, которые могли ничего не означать, а могли вмещать столь многое, что и подумать страшно. Уши Шпындро привычно вбирали нечленораздельное; Игорь Иванович сохранял спокойствие и старался смотреть на кадровика ласково, хорошо зная: чиновник только прикидывается, что ему безразлична физиономия сидящего напротив, а на деле исподтишка внимательно наблюдает за человеком, чья судьба на решающем перепутье.

- Му... - Шпындро закинул ногу на ногу.

- Бу... - Шпындро придвинул стул и распрямился.

- Г-м... - Шпындро сцепил пальцы и чуть склонил голову.

Кадровик дотащился до последнего листа, поднял глаза - Шпындро сиял приветливостью, впрочем, не забывая о почтении - ткнул в картонную обложку, закрыл дело, посмотрел на жирно выведенную фамилию, начальное "ша" которой напоминало вилы и снова начал листать с первой страницы.

Шпындро молчал, ему причиталось выслушать еще порцию или две му, бу и г-м; торопиться некуда, и Шпындро мысленно прокручивал акт передачи подношения фирмача, а также прикидывал, куда пригласить Настурцию, чтобы выглядело солидно и не слишком обременило финансово.

Наконец кадровик бегло пролистал дело, решительно захлопнул и одарил Шпындро специфической улыбкой, одновременно бодрящей и устрашающей - плод многолетних усилий. Шпындро улыбнулся по видимости радужно, кристально, без примеси угроз или двусмысленностей, что тоже давалось годами тренировок.

Кадровик поднялся, оторвался от стула и Шпындро, пожали друг другу руки и Шпындро заметил у основания толстого большого пальца кадровика такую же русалочку - сильно уменьшенную, совсем кроху - что предавалась безобразиям на груди Филина. Смешно: будто всех людей, от коих так или иначе зависел Шпындро татуировал один и тот же умелец. В благожелательности кадровика проглядывала немалая работа Филина, и Шпындро посетило облегчение: выходило, не зряшни его вложения и хлопоты.

Из кадров Игорь Иванович вернулся пружинной походкой и только непроницаемое лицо Кругова поганило настроение: догадывается - откуда я или нет? Поболтали с Круговым о чепухе, сел за рабочий стол, предусмотрительно усыпанный деловыми бумагами, как раз в необходимом количестве, чтоб не заподозрили в безделье - во-первых, и в том, что не справляется, завален выше головы - во-вторых.

Трепыхнулся внутренний телефон, Кругов цапнул трубку, кивнул и вышел, у Шпындро екнуло сердце. Вдруг туда же? Признак скверный, если кадры сначала потянули его, а потом Кругова: жизненный опыт подсказывал выигрывает всегда последний из приглашенных и Шпындро представил, как сейчас его конкурент и кадровик - немалый начальник и член бюро перемывают косточки Шпындро.

Через пять минут - не срок, чтоб опасаться худшего - Кругов вернулся. Шпындро отпустило: плохо, нервы расшатались, колотило, будто минут за десять перед встречей с фирмачем, скрытной, не предназначенной чужим глазам; Шпындро знал, что дрожь ломает круто, но не длительно; когда он вышагивал к ларьку-мороженое, страхи отлетели, как в институте - дрожь била перед дверью аудитории, где принимали экзамены - а когда вошел, а тем более вытянул билет, страх исчезал: будь что будет...

Шпындро посетовал, что прихватило Филина, выказал участие с тем непременным налетом позволительной издевки, с которой давно знающие друг друга коллеги судачат о начальстве. Кругов выразил сожаление и Шпындро громко на всю комнату отметил, что если отбросить мелочи - кто без недостатков? - Филин мужик что надо и оставалось только сожалеть, что Игорь Иванович не может только знать, передаст его слова Филину или исказит или вовсе верноподданническое признание Шпындро умрет в Кругове. Скорее всего умрет! Что поделаешь? Кругов - не дурак поднимать акции Шпындро безо всякой выгоды для себя.

Может кто другой подсобит-протелеграфирует наверх? Шпындро скользнул взглядом по сотрудникам, нахохлившимся над столами в немой попытке симулировать немалый труд.

Еще раздражали предстоящие поминки. Не пойду! Зачем они мне? Кто меня осудит? Я в глаза не видел старуху, другое дело, что Мордасов может взъяриться. Шпындро давно взял за правило: не буди лихо... черт его знает, Мордасова, вдруг шлея под хвост захлестнет, - возьмет и нагадит да и как, канал сбыта - надежный и оперативный - Колодец незаменим, а еще Шпындро не сомневался, что стол Мордасов отгрохает будь-будь, и если отправиться без машины, можно хряпнуть от души, расслабиться, к тому же на поминках непременно отприсутствует Настурция и тогда отпадет необходимость обременительного ужина в Москве: как ни крути, Шпындро выпадут проводы Настурции в Москву, а там, быть может, подфартит напроситься на полночный кофе и получалось, что посещение поминок - не пустая трата времени, а, напротив, экономия денег - обольщающий ужин рассасывался. Шпындро посветлел. Кругов подмигнул лучезарному лику и в невинном движении века Шпындро снова узрел недоброе и, чтобы не ухнуть в никчемное самокопание, предпочел вернуться к заключительной фазе поминок, а именно к проводам Настурции.

Вот они вышли из дома Мордасова, дошагали до площади, вот покореженный монумент пионеру - Шпындро еще не в курсе участи гипсового Гриши - и тут возникает заминка: заарканить такси в тьмутаракани в последний час не легко и возможно удастся резонно обосновать привлекательность поездки на электричке - исключительно для выигрыша времени - а на вокзале в Москве Шпындро отлавливает такси и везет Настурцию к ней домой, заранее предупредив жену, что после возлияния на поминках мордасовской бабки предпочитает отсыпаться у Колодца - чего зря накануне выезда нетрезвым шастать по ночным улицам, подвергая себя опасности, а утром на работу двинет прямо от Мордасова, оговорив опоздание часа на два под общепринятым медицинским прикрытием, которому давно никто не верит всерьез и которое всегда срабатывает безотказно.

Шпындро тут же отзвонил Мордасову и уточнил день поминок. Вторник. Весьма удобно: сегодня вечером банкет с фирмачами, с одним из них он условился на среду для передачи дара, а вечер вторника посвятит себе и Настурции и тогда в среду не понадобится рваться между ужином с Притыкой и приемом заморского дара.

На перерыв Шпындро шел в добром расположении духа: миновал шептунов-перекурщиков, у коих меж зубов не застревало ни единое слово, особенно, если доверяющий тайное, многозначительно подносил палец к губам, мол, секрет, и желтопальцевых тружеников, долгие, безвозвратные годы проведших у батарей в коридорах, и в затаенных углах тогда несло, как мутно стремительные потоки в половодье. Через них Шпындро, случалось, запускал нужную информацию, всякие пробные шары, но сейчас Игорь Иванович всего лишь приветливо кивал рядовым и взводным выездной рати, отчего-то уверовав, что полночный кофе в апартаментах Настурции - дело решенное.

Над пельменями Игорь Иванович замер, капнув любимой горчицей на край тарелки: не звонил матери, забыл, мама нездорова, а он... ах, крутня, крутня.

Филин раздавленной лягушкой корчился на больничной койке: пугали провода, внезапные приходы медсестры, инъекции в безмолвии. Нестерпимо тянуло курить, хотелось отдалить час прихода врача-женщины лет тридцати пяти как раз из тех, что всю жизнь завораживали Филина, войдет в палату, задерет ему рубаху и уткнет стетоскоп в русалок, обласканных знойными ухажерами, мирно проживающими на груди и брюхе Филина вот уже столько лет. Филин сгорал от стыда, удивляясь неизвестно откуда взявшейся робости. Если б врач пошутила или как-то дала понять, что русалки Филина - дело житейское, с кем не случается по молодости, по глупости, но врач молчала, внимательно слушала и водила чуткой кругляшкой по вызывающим русалочьим формам, не выказывая удивления, будто у каждого, кого ей выпадало обследовать, такая же галерея на груди.