Стриптиз

— Болячка какая-то прицепилась. Руки обветрились, потрескались. Лекарь велел бальзамом мазать.

Князь посмеялся над лилейными ручками, кои не пристало иметь боевому ярлу. И не обратил внимание на изменение оттенка расставляемых фигур. На лёгкую дымку, появившуюся на хрустале. От разводов «порошка наследника».

Князь двигал фигуру, заедал очередным «наличником» — блином с творогом — он же князь, а не хлоп какой, чтобы форель или лосося трескать! Жмурился от удовольствия, запивал дорогим сладким вином и покровительственно советовал:

— Ты думай ярл, думай. Но не сильно — думалка сломается. Всё едино, святой Войцех — мне и сегодня выигрыш даст.

Ярл удивлялся про себя — чем святой покровитель Гданьска, которого звали Адальбертом, который сбежал из Праги, потому что не смог справиться со своей «родной» паствой и помер от рук пруссов, неудачно помочившись спросонок в святом для язычников месте, сможет помочь в миттельшпиле?

Князь — выигрывал. Радостно гладил фигурки, принёсшие ему очередную серебряную марку — они играли на деньги. Сигурд мог себе позволить такие проигрыши.

Через полгода у князя отказали колени. Он уже не мог вскочить на коня, с трудом ходил. С тем большим азартом он продолжал играть. Кресло, обшитое чуть потёртым мехом, оставалось единственным удобным ему местом. В нём он и умер. А Сигурд, бросив в камин очередную пару своих «игорных» перчаток, вышел, осторожно прикрыв двери. Велел слугам не беспокоить господина и к утру взял замок под свой контроль.

Утром было объявлено о смерти Собеслава. И о том, что регентом при малолетних братьях стала их сводная сестра — Самборина Собеславна. Попытка мазовецких Повалов поставить регента из родственников матери княжичей, закончились кровавой стычкой в замке. И беспорядочной резнёй и грабежами в городе — местные поморяне резали пришлых. Начиная с мазовщан и далее без остановок.

Впрочем, я забегаю вперёд.

С Сигурдом собралось идти человек сорок, с Кестутом — втрое.

Это было сложно. Кестут не всем мог доверять. А которым мог — далеко не все хотели плыть куда-то на чужбину. Всё-таки, «Литва Московская» — нормальные русские люди. Жили в лесу, били зверя, пахали землю… Это не моряки-пираты нурманы.

Тоже подарки. Тоже всем. С тщательнейшим учётом чтобы не обидеть. Они же все будут сравнивать!

Напоследок Елица разрыдалась. И выдала:

— Подари мне… себя.

Я несколько… офонарел. Это как?

Объяснили. Мои горшечники-скульпторы продолжают лепить «терракотовую армию». Статуэтки потихоньку расходятся. Осенью, когда Живчик стал Рязанским князем, а мы открыли представительства в городках по Оке, многое увезли туда. Ребятишки потихоньку пополняют запасы. Навык у мастеров развивается.

Тут я притащил из Городца Хрисанфа. Ребята сразу учуяли «собрата по художествам». Затащили к себе. Самим похвастаться, стороннего мастера послушать. Он, конечно, богомаз. Но талантом и в других делах не обделён. В Киеве-то он без красок, чисто контуром работал.

Вот он и сделал меня.

В локоть высотой, «огрызки» за спиной, косыночка на тыковке, кафтан, сапоги, характерно заправленные за пояс большие пальцы… и совершенно стёбное выражение лица. Помесь радости, удивления и готовности под… подъелдыкнуть. Всё, что на пути попадётся.

— Где ж ты меня так поймал?

— А… это… Ты давеча на Оку смотрел. Ну… а я запомнил.

Ваня! Хрен лысый! Мало того, что «базар фильтруй», так ещё и «фейс придерживай»! Народ же вокруг! Всё видит, всё слышит, всё запоминает… И — лепит. Вот такого… «хрена с бугра с выподвывертом».

Хороший художник показывает не внешность — сущность. Свою сущность показывать… не надо.

Лепить меня я запретил строго-настрого.

«Не лепите. И не лепимы будете».

А эту статую́… хоть и без гранаты… пришлось подарить.

«Я-глиняный» спас Елице жизнь. В Самбии в ходе одного из эпизодов, к ней в спальню ввались трое мужиков. Убивать пришли. Вот этой штукой, которую она на столе держала, Елица первого и приголубила. Со всего маху в лоб. Остальные разбежались.

Потом писала, извинялась, что подарок мой разбила. И благодарила за свой, единственный женский, панцирь. Потому что эпизоды у них… продолжали случаться.

Елица наплакалась, прощаясь с отцом-матерью, обрыдалась с Ракитой, с сёстрами и вечерком заявилась ко мне. В роскошном даренном шёлковом халате с драконами. Покрутилась передо мной, хвастая обновкой. Потом встала напротив, чуть насупилась:

— Иване… Господин мой… Ты… ты меня от смерти спас. Много раз. С самого начала. Когда из родительского дома в Корабце вынул. Я ж ведь там… не выжила бы. И после. Сколь много ты для меня сделал… Измену мою простил, мужа дал… Кабы не ты… Меня бы не было. Отец с матерью — дитё в мир выпустили… Человеком — ты сделал. И подумать страшно — чтоб со мной было бы, коли ты б не повстречался. Что — я бы была. Кусок мяса ходячий, скотинка тупая двуногая, тварь дрожащая… Ты — жизнь мне дал. Всё дал — и душу, и разум, и тело. Возьми. Это всё — твоё.

И распустила поясок.

М-мать! Стриптизёрка самопожертвующая. Факеншит уелбантуренный!

Не-не-не! Я не про зрелище. Выглядит… очень даже. Даже — очень… Вот когда она так стоит… В напряге и трепете… А у неё тут уже… выросла девочка… мой любимый размерчик… и торчат так… задорно…

С техникой у неё… Стоит как часовой у Мавзолея… Начинать надо с мимики… Личико чуть вниз в пол-оборота, взгляд нежный, скользящий, реснички трепещущие… Ножками… Не в строю же! Все шесть балетных… и дальше… Главное — динамика… Моторика без останова и надрыва… И пошла. Чуть покачивая, чуть поглядывая, потягиваясь-проворачиваясь… как бы не замечая… замедленно-завораживающе… перетекая-переливаясь… привлекая взгляд и вынося мозг…

«Эротика — это постоянное ожидание порнографии».

Моё обычное состояние. Вот, дождался.

Ваня! Спокойно! Девушка разволновалась, расчувствовалась, пришла поблагодарить. Собой…

И чё? — Подарок вполне достойный…

Уймись, хрыч плешивый! Вспомни. Как в 21 веке напрашивались. И очень расстраивались:

— Как «нет»?! А как же теперь?! Это ж надо что-то искать, придумывать-покупать… Или — я не хороша?!

— Елица, ты очень хороша собой. Ты очень… самая обаятельная и привлекательная. На мой вкус — просто прекрасна. Что не можно глаз отвесть. Но… Кастусь знает?

Дёрнула плечиком, отвела взгляд, пальцы рук, сжимающие отвороты разведённых в стороны пол халата, напряглись. Не знает.

— Он — узнает. Почувствует. Будет подозревать. Никакое благодеяние моё, ни вся любовь твоя к нему — не залечит этой раны. Ему будет больно. А вы… уже одно целое. Его боль — станет твоей. Вы изведёте, возненавидите друг друга. Девочка, я знаю как вырастают плоды ненависти, как колосится злоба. Ты прекрасна, желанна. Но… я не желаю тебе такого будущего.

— Ты… ты… ты не хочешь меня?! Не веришь?! Из-за того… из-за моей дурости с тем… посаком новгородским?!

— О чём ты? А… Я про то уже давно забыл.

— Тогда почему?! Почему ты всё время думаешь?! О том что будет потом?! Вот я. Здесь, сейчас. «Потом» — будет «потом».

— Стоп! Факеншит! Стой где стоишь! М-мать… Ты — одеваешься. И идёшь к своему Кастусю.

— Но… почему?!

— Потому что иначе — тебе будет плохо. А я тебя… слишком… люблю. Чтобы делать тебе больно.

Итить-молотить! Как же тошно быть прозорливым! Предвидеть, понимать, переживать… последствия ещё не случившегося события. Представлять себе собственные чувства через пять минут, через час, через день… сказанные и несказанные слова, пойманные взгляды…

«Умножающий знания — умножает печали».

Прежде всего — «знания» о самом себе. И «печали» — о том же.

Обошёл её. Хоть зрелище отсюда не столь… мозговыносительное. Подал поясок, свёл её руки, так и не отпустившие края халата. Ну вот, стриптиз завершился, обнажёнка прекратилась.