История моего брата

– Давай-ка перенесем его приход на другой день, – предложил я. – Сегодня и так много хлопот.

На пороге я захватил зонтик и вместе с полицейскими вышел на дождливую улицу. Я хотел придержать зонтик и над ними, но они оказались от такой чести. У садовой калитки стоял полицейский фургончик, который я видел вчера. Капрал сказал мне, что они отправляли мне сообщение, в котором говорилось, что меня вызывают на допрос, но я не ответил, поэтому они приехали за мной сами. Я признался, что редко смотрю на телефон. Если бы я увидел сообщение, то, конечно, пришел бы.

– Куда мы поедем? – спросил я. Они назвали районный центр, к которому относилась деревня. Значит, придется прокатиться. Все это время Керберос лаял и рвался с цепи, словно желая сказать – если бы ты меня не привязал, тебя бы никто не увез.

Меня усадили в заднюю часть фургончика. Я подумал, что довольно странно смотрюсь в таком виде, но делать было нечего.

Море стало грязно-серым. Правду говорят, что в море отражается цвет неба – когда небо серое, вода тоже становится серой, как грязь. А каким оно было синим еще вчера! Так под дождем, через лес, по разбитой дороге, мы не без труда доехали до районного центра.

Меня подвезли к зданию розового цвета, на котором красовалась надпись «Дворец правосудия». На прокуроре, молодом человеке с тонкими усиками на усталом лице, был мятый коричневый костюм. Острые кончики воротничка рубашки задрались вверх, а пестрый галстук съехал в сторону и казался повязанным криво. Меня его вид почему-то сразу насмешил, и я поймал себя на том, что улыбаюсь, вовсе того не желая. Прокурор спросил, почему я смеюсь.

– Просто так, – ответил я.

Эти чертовы костюмы – такая штука! Стоит надеть хорошо сшитый, чистый, отглаженный костюм, как он сразу придаст вам шикарный вид; а стоит облачиться в видавший виды и мятый – превращаешься в бомжа. В общем, прокурор производил неприятное впечатление. Кажется, его мятая рубашка была еще и велика ему – манжеты доходили служителю Фемиды до середины ладоней.

Отчего-то вид прокурора вызвал у меня ассоциации, которые мне было трудно облечь в слова: пара чьих-то глаз из прошлой жизни, смотревших на меня с ненавистью и жаждой мести, ледяная от холода комната, силуэт человека, утратившего все человеческое… Ни сам прокурор, ни кабинет, в котором он сидел, никак не были связаны с этими ассоциациями, и видение тут же исчезло.

За спиной у прокурора висело панно, затянутое бордовой тканью. На нем – портрет Ататюрка. Ататюрк был снят в профиль, еще до того, как сбрил усы. Фотография была цветной, правда, из тех, которые раскрасили намного позже. Прокурор указал на один из стульев, я сел. Прежде всего он попросил безмолвно сидящую в углу за столом секретаршу записать данные моего удостоверения личности. Та записала. Затем, повернувшись ко мне, прокурор спросил, в какое время я покинул дом потерпевшей в ночь убийства.

– Когда все расходились, – сказал я.

– Кто-то видел, как вы уходили?

– Я не знаю. Али сел в машину, остальные гости тоже.

– То есть вы просто встали и ушли, так?

– Да.

– Вы с кем-нибудь прощались?

– Нет.

– Почему?

– У меня нет такой привычки.

Я прекрасно видел, что прокурор явно считает меня подонком. Кажется, мой шикарный вид и запах лосьона, наполнивший комнату, оказались здесь неуместными, и, вместо того чтобы понравиться, я создал впечатление прямо противоположное. Прокурор задал еще несколько вопросов, но я не придал им значения. Разве Светлану не арестовали? Тогда зачем этот допрос?

В ту минуту дверь отворилась, и вошел Али. «Господин прокурор, могу ли я теперь идти?» – спросил он. Вид у Али был жалкий: измотан, глаза распухли. Увидев меня, он направился в мою сторону, причитая: «Ох, Ахмед, ох, братец». Мне показалось, что он хочет обнять меня, а может, даже и поплакать у меня на груди, и поэтому я, сам того не желая, поднял обе руки, отстраняясь от него.

Али остановился, пораженный, хотя прекрасно знал мои привычки. Прокурор внимательно наблюдал за нами обоими. Пока Али стоял растерянный, прокурор обратился ко мне:

– От кого вы узнали об убийстве?

– От моей домработницы Хатидже-ханым.

– Вы ходили потом в дом потерпевшей?

– Нет, конечно!

– Почему?

– А что мне там делать?

– Вы не звонили Али-бею? Например, чтобы выразить соболезнования?

– Нет!

В этот момент Али сказал прокурору:

– Я позже приду, господин прокурор!

– Али, мои соболезнования! – сказал я ему вслед.

Он даже не посмотрел на меня, ясно было, что он очень обижен.

Прокурор продолжал допрос:

– Вы хорошо знали Арзу-ханым?

– Да!

– Она иногда приходила к вам в гости?

– Верно.

– Зачем?

– Да ни за чем, просто поболтать.

– Между вами что-то было?

– Что вы имеете в виду? Особые отношения между мужчиной и женщиной? Нет, у нас таких отношений не было.

Он заглянул в лежавшие перед ним бумаги и что-то в них поискал. Затем некоторое время читал нужные показания и, наконец, всем своим видом выражая сомнение, произнес: «А свидетели говорят обратное. Они говорят, что Арзу-ханым нередко приходила к вам, оставалась у вас дома по несколько часов, а выходила изрядно растрепанная».

В ответ я лишь усмехнулся с деланым безразличием. Прокурора моя ухмылка вывела из себя.

– Вы вообще-то на допросе об убийстве, – резко сказал он.

– То, что Арзу-ханым выходила от меня растрепанная, – не что иное, как фантазии соседа-бакалейщика.

В ответ прокурор, несколько поколебавшись, протянул мне оранжевую папку. Я раскрыл ее: внутри были фотографии, снятые полицейскими на месте преступления. Арзу в своем красном платье лежит ничком на лестнице, голова на ступенях, юбка задрана. Одна из туфель слетела с ноги. Вокруг словно растеклась не кровь, а стекла краска с ее платья.

Пока я разглядывал фотографии, прокурор внимательно изучал меня. Поблагодарив, я вернул ему папку.

Затем он повернулся к секретарше: «Пиши».

Он произнес несколько обязательных формальных фраз, однако содержательная часть, касавшаяся меня, была нерадостной. «В суд направляется запрос на ордер об аресте подозреваемого в связи с несостоятельностью его алиби (подозреваемый не сумел доказать, что его не было на месте преступления в момент убийства; у него нет свидетелей); в связи с необходимостью проведения углубленного допроса (подозреваемый продемонстрировал неуверенность при ответе на вопросы), подтверждения заявлений подозреваемого, а также в связи с возможной его попыткой скрыться от следствия».

Воцарилась тишина. Я не знал, что мне делать, но решил, что следует встать. Так что я встал. Прокурор, скорее всего, ожидал, что я начну возражать и возмущаться, но я молчал, и он растерялся. Спохватившись, он нажал на кнопку звонка, вошли полицейские.

Они-то и отвели меня в подвал и заперли в сырой темной камере. В той камере я провел много часов. Я сидел в ней и думал, что надо было хотя бы книгу с собой взять. А потом произошло нечто странное: мне показалось, что стена передо мной пытается что-то рассказать, о чем-то напомнить. Я внимательно смотрел на нее: стена была выкрашена в странный серый цвет, подобного я раньше никогда не видел, краска местами облупилась, пятна сырости разъели ее. Больше ничего особенного в этой стене не было – стена как стена.

Почему мне все это казалось, я понять мне мог. Я пытался отвести глаза и смотреть в другое место, но стена продолжала гипнотизировать меня. Чтобы избавиться от этого наваждения, я решил поиграть сам с собой в одну игру: я попытался представить всех литературных героев, которые когда-либо попадали в тюрьму. С одной стороны двухъярусной кровати я усадил Мерсо, а рядом с ним поместил Жана Вальжана, чтобы они могли разговаривать между собой по-французски. Катюша с Раскольниковым говорили вполголоса по-русски чуть поодаль, скорее всего, они обсуждали визит Нехлюдова. Али из Кешана уселся у стены, Доктор Б играл в шахматы.