Снежный Ворон

Опешив от такого, корунг на секунду остановился. Ветер просвистел где-то над головой. Стало еще холоднее. Солнце медленно поднималось над горизонтом, но тепло оно не несло. Медленно его лучи ползли по замерзшей земле, растягиваясь длинными полосами по всему полигону.

Корунг вновь пошел в атаку. Теперь он ударил со всей силой, стараясь обойти блок капитана, монолитом стоявший на своем месте. Удар, за ним еще один. Он бил так быстро как только мог, но везде его кулаки встречались с защитой и последующей контратакой, чуть было не валившей его на землю. В какой-то момент Виктор сделал резкий шаг вперед, перегруппировавшись в более удобную для себя стойку. Почва под ногами все еще оставалась скользкой и любое резкое движение могло опрокинуть старого пилота. Снова удар. Нога пролетела в нескольких сантиметрах от его головы, опустившись на заледеневшую часть лужи, расколов под собой несколько кусков льда. Осколки разлетелись в стороны, упав далеко за пределами круга. Бой длился уже несколько минут и результат оказался не так предсказуем как в самом начале. Старый пилот держался твердо, отражая напористые атаки более молодого и сильного соперника. И кто знает как все могло завершиться, если бы в поединок не вмешался рассвет.

Когда первые лучи ослепили бойцов и драться в этом месте стало почти невозможно, поединок прекратился – таковы были правила.

Корунг тяжело дышал. Силы истощились и многое осталось потрачено зря – Виктор стоял на своем месте, не потеряв и половины своей выносливости, оставшись цел и невредим. Круг распался и группа вернорожденных вернулась к своим машинам.

9.

- Расскажи мне о себе. Вас осталось так мало, что я хочу узнать как можно больше.

- О чем именно?

- О твоей жизни, о том как ты пришел ко всему этому, как случилось, что все вокруг резко поменялось и ты остался позади.

- Я не выбирал – все было предрешено заранее. В детстве все кажется необычным, интересным. Ты познаешь мир по собственным ощущениям. Боль. Страх. Осязание. Обоняние. Мы рождаемся с этим и умираем. Я помню как родители привели меня в пункт набора. До сих пор перед глазами стоит тот длинны коридор, спертый запах пота и мерно висящий шум голосов десятков людей, пришедших с той же целью, что и мои родители. А потом глаза врача, несколько фраз, брошенных моим родителям, что-то в духе «…вряд ли из него что-нибудь выйдет». Затем нас всех собрали в несколько групп, отвели за распределительную черту и погрузили в длинные транспортники. Мне кажется я тогда плакал, там все плакали. Крик был такой, что он перебивал звук разогревавшихся двигателей. Не помню сколько точно это продолжалось, но, когда все успокоились, я уже не мог ни плакать, ни говорить, вообще ничего. Мы прилетели на планету-полигон под названием Игнион. Это далеко отсюда. В то время на ней располагался главный штаб тренировочного лагеря. Оттуда выходили почти все пилоты Клана. Потом штаб перенесли и еще долго не могли найти ему места. Клан Ворона постоянно расширялся, завоевывая все новые и новые территории, пока наконец не встал вопрос о том, чтобы серьезно заявить о себе другим Кланам. Мне тогда едва стукнуло десять, а нас уже готовили сражаться. Кругом были одни мальчишки, одногодки, иногда попадались те, что постарше, но в целом все оказались одного возраста с примерно одинаковыми физическими данными. Вначале я не понимал зачем вообще находился там. Часто плакал, просился вернуться обратно. Все так делали и я повторял. Редкая ночь проходила без слез, а потом все как-то само собой успокоилось. Мы стали терпимее что ли, а может это было смирение, кто знает. Но к концу года, когда на планете впервые выпал снег и дороги до полигона покрылись толстым слоем бархатистого, почти невесомого снежного покрова, нам провели первую серьезную тренировку. Тогда я увидел как все будет дальше. Мой детский мир он как будто разрушился в одночасье, разлетелся на части, словно карточный домик. Это…это был парень, лет двадцати пяти, может шести, я точно не помню. Он стоял вдалеке, примерно в шестидесяти метрах от стрельбища, и держал в руках винтовку. Потом выстрел. Сильнейший грохот пролетел вокруг нас, оглушая и заставляя закрывать ладонями уши, как в следующую секунду тело парня рухнуло на землю. Его грудь оказалась разорвана на части и из нее, как из трубы, валил дым. Ребра, легкие, все это было вывернуто наружу как будто кто-то вытащил его крюком. Многие тогда закричали, кто-то молча смотрел, не понимая что произошло, но большинство просто закрыли глаза и уши. Это так сильно врезалось в мою память, что иногда, когда ложусь спать, до сих пор вижу это перед глазами. Тогда это всех нас напугало, но никто не знал, что произошло в тот момент. Мы плакали. Опять боль пронизывала наши души. Крутила их как на чертовом колесе. Мы были бесформенными кусками глины из которых инструкторам пришлось лепить то, что вскоре должно было стать первоклассными пилотами. Хм, иногда, глядя на вас, вернорожденных, мне кажется, что все слишком несправедливо. Мы – случайность. Красивая, но случайность. А вы - расчетливость. Вы лучше нас не потому, что сильнее, а потому, что природа никак не влияла на ваше рождение. Все сделала евгеника – убрала лишнее, добавила лучшее. Все строго подсчитано, подобрано. Никаких излишеств и недостатков. Тогда мы только могли мечтать об этом, но сейчас… сейчас все реальность. Моя сила, ловкость, память, выносливость, все это было рождено со мной и улучшено тренировками. Долгими, мучительными, иногда длившимися целые десятилетия, а некоторые и всю жизнь. Я прошел долгий путь, но до сих пор чувствую, что не идеален, потому что нет такой грани как идеал, а мне все хочется ее достичь. Мой инструктор много говорил на эту тему, любил побеседовать ночью, приглашая каждого из нас к себе в кабинет – чертову конуру, сбитую из досок и металлопластика. Он был философ, всегда знал ответ на любой вопрос, хотя сам утверждал, что только ребенок уверен во всем, а он лишь отражает суть собственного невежества, говоря о том, что не может все знать наверняка. Иногда он подолгу молчал, глядя в запотевшее окно, но чаще курил, пыхтя как древний паровоз, выпуская в небо тучи дыма, проглатывая за ночь по двадцать сигарет. Я все думал разве есть в этом мире что-то важнее этого. Полигон стал для меня родным домом, местом, где моя жизнь сформировалась как таковая. Я не мыслил о жизни в ином месте, в отрыве от этих людей, от собственных друзей, от промерзшей земли под ногами, от ледяного ветра, дувшего каждое утро в четыре часа, в отрыве от всего, что так или иначе давало мне знать, что я дома. Так все длилось в течение трех лет. Многие из нашей группы не добрались до аттестации, но каждый, кто смог пробиться сквозь полосу препятствий, длившуюся более тысячи дней, пришли туда другими. Это уже были не те мальчишки, плакавшие горькими слезами, когда их забирали из рук родителей. Уже тогда мы стали старше, постарели. Вот только на коже это отразилось спустя много лет. Не правда ли как мир иногда меняется за несколько лет? Только вчера все было привычно, как вдруг, словно по мановению волшебной палочки, ты и твое окружение вокруг резко меняет свой облик. Ты был красив, умен, востребован, а теперь уродлив, туп и почти никому не нужен. Скажи мне это кто-нибудь тогда, я бы счел его идиотом, но ирония судьбы именно в этом и заключается, что самое безумное имеет свойство сбываться в нашем мире. А прошел аттестацию с первого раза. Так страшно мне не было очень давно. Ты бежишь, сломя голову через заросли колючего кустарника, стараясь пробиться к машинам как можно быстрее, встречаешь соперника, дерешься с ним, понимая, что это один из тех, кто много лет был с тобой, жил с тобой, ел с тобой за одним столом, а теперь он заклятый враг, стоящий у тебя на пути. Я помню как убил его, ударяя об голову бедолаги попавшийся под руку камень. Бил так сильно, что черепная коробка сплюснулась, словно раздавленный гриб. Его звали Ник. Он был моим лучшим другом. Я был вынужден переступить через него, как через прогнившее бревно, переступить так, будто нас ничего и никогда не объединяло, будто бы и не было этих трех лет, когда каждый из нас клялся друг другу в дружбе. И до того момента я был верен всему, что мы поклялись однажды. В тот день я многое потерял, но так же многое и приобрел. Не материальное, а скорее духовное. Понимание того, что на свете есть нечто большее, чем просто кусок железа, которым ты управляешь. Это люди, которые окружают тебя. Друзья. Семья. Может даже дети. Я наплевал на все это и остался один. Мои гены так и не были внесены в пул, будущее теперь безнадежно. Хотел я этого тогда? Нет. Думал, что так произойдет? Тоже нет. Мы вообще мало что можем предугадать, особенно в сегодняшнее время. Все слишком быстро меняется. Очень быстро. Тебе ли, Катарина, не знать этого. Посмотри вокруг. Прямо сейчас. Взгляни на эту планету, как она выглядит, на снег, что лежит за окном, на то, как воет ветер, засыпая посадочную полосу. Всего этого завтра может и не быть. Один взрыв и все – конец. Моя жизнь много лет напоминала финишную прямую. Я бежал по ней, ясно видя конец, но, когда пересек черту и посмотрел назад, то понял, что, зря потратил силы… Потом нас перекинули вместе с группой на первое боевое задание. До сих пор мурашки по коже как вспомню эти первые ощущения от движущейся силы под твоими ногами. Не знаю, может и ты чувствовала нечто подобное, но для меня, тогдашнего мальчишки, впервые взявшего в руки штурвал боевой машины, снаряженной несколькими десятками тонн вооружения – это было сродни второму дню рождения. Мы двигались очень быстро даже по сегодняшним меркам. Потом наткнулись на отряд разведчиков, прыгавших в своих легких мехах по горным склонам, как саранча по полю с пшеницей. Первый залп – и первый поверженный. У него не было шансов. Слишком разные весовые категории. Корпус раскололся, из реакторного отсека повалил клубами дым. Потом еще несколько выстрелов и взрыв. Яркая вспышка тогда ослепила меня, но я быстро привык, успев заметить как система катапультирования выплюнула пилота в небо из горящего меха. Бой тогда был коротким. Мы вернулись победителями и эйфория наполнила меня с ног до головы. Хотелось еще и еще. Я стремился попасть в каждое сражение, в каждую схватку. Всегда шел впереди, получая на свой корпус столько урона, что ничто живое просто не могло выжить под таким шквалом огня. Но я не просто выживал, я выходил победителем из схватки. Мне было каких-то восемнадцать лет, когда под моим огнем пал первый воин Клана Волков. Тогда я считал, что навсегда вписал собственное имя в скрижали истории Клана, а сейчас понимаю, что обо мне никто уже не вспомнит. Не знаю кто он был, но смерти этот человек не боялся. Он выбрался на поверхность своего меха, встал в полный рост, среди расплавленной стали и горевшего корпуса, выпрямил руки и принялся стрелять в меня из табельного оружия. Пули отскакивали от бронированного лобового стекла, оставляя после себя только маленькие царапинки, а он все продолжал палить, пока не опустел магазин и последующий взрыв реактора не разорвал его и мех в клочья. В ту секунду я не увидел на его лице никакого разочарования. Ни жалости к себе, ни сострадания. Ничего. Только ненависть к своему врагу. Он бился до самого конца, ясно понимая, что не выйдет оттуда живым, принял смерть такой, какой она была. Разве не для этого мы вообще были рождены и обучены? Разве не к этому логическому концу идет жизнь каждого из нас? Наверное. А может и нет. В молодости думаешь о другом. Стараешься не замечать стремительно летящие годы. Потом, чуть старше, вдруг видишь, что лицо изменилось, а с ним изменилось и отношение к тебе. Ты стал медленнее, устаешь все быстрее. Люди относятся к тебе как к почтенному старику, хотя и не говорят этого напрямую. Это глупое ощущение, Катарина, но оно преследует меня до сих пор. Когда я переступил тридцатник, под Шоггурдом меня ранили несколько раз. Понятия не имею как я не увидел залп, но боль от разрыва шрапнельного снаряда помню так, будто это было вчера. Они похожи на сплюснутые бобы. Разрываясь, раскалываются на несколько частей, выпуская в воздух до нескольких сотен маленьких металлических шариков, разлетающихся в разные стороны смертельным дождем. Мое стекло тогда не выдержало. Треск. Грохот. Первые секунды ничего не чувствовал и только спустя мгновения увидел, что стекло изрешечено маленькими отверстиями, а по телу растекается горячая кровь. Я довел машину до бокса, сумел поставить ее на ремонт и только потом отключился. Как говорили, я едва мог дышать. Из груди хлестала кровь и врачи какими-то неимоверными усилиями залатали мое тело, подарив новую жизнь. Мы победили. Ценой невероятных потерь, но победили. Говорят, что победителей не судят, по крайней мере так раньше считали, но как по мне, цена играет большое значение. Нельзя посылать десятки мехов вперед, зная, что их перемолотят в металлолом. Шоггурд - огромная крепость. На несколько километров вокруг фортификационные сооружения превратили ее в неприступную цитадель. А мы все равно взяли ее, усеяв землю на подступах к ней горящими останками наших машин. Если бы ты только видела как взрывается боекомплект и летят в разные стороны десятки тонн обгоревшей стали, то никакая выдержка не смогла бы остановить тебя от крика. Все горело, абсолютно все. Даже воздух полыхал перед глазами, разливаясь волной невидимого огня. Датчики орут во все горло, трещит индикатор повышения температуры. Система охлаждения работает на пределе и все равно не справляется со стремительно идущей вверх стрелкой термометра. Горящая панель управления, горящая земля, горящая планета. Я родился в тундре, в двенадцати километрах от Дехра Дан, где тепло было ценностью, Катарина, жил среди белых воронов, гнездившихся в нескольких километрах от нашего поселения. Часто мне было холодно в родном краю, но так жарко, как в том бою, словно ты попал в ад, мне не было еще никогда. Плавилось все. А потом взрыв. Осколки стекла полетели в разные стороны. По лицу скользнула острая боль. Дырявое лобовое стекло покрылось трещинами и жар от полыхавшего на корпусе моего меха огня, стал проникать внутрь кабины. Сейчас уже никто не помнит об этом, история покрылась пылью и осталась на полках, в учебниках, в библиотеке военной академии. Мы сделали свое дело. Приняли основной удар на себя, позволив двум другим группам Клана пробиться с флангов и преодолеть основную защитную линию цитадели. Дальше было дело техники. К вечеру все закончилось. Многие, кто наблюдал за сражением издалека, говорили, что ночь наступила на несколько часов раньше, от дыма, поднявшегося во время сражения, небо стало черным и закрыло солнце. Потом награды, почести, записи в личное дело и куча других формальностей, о которых большинство даже не думает. Все ждали высшей медали. Все ждали решения по священному пулу, но совет отказал выжившим в этом, заявив, что один бой ничего не доказывает, и что право нести в будущее свои гены могут получить те, кто своей жизнью, и что не маловажно – смертью, доказал всем и вся, что он не зря появился на свет. Мы были разочарованы и кое-кто даже подумал уйти, однако обида прошла и все началось заново. Снова командировки, снова бои, наступления, марш-броски, атаки, обходы, контратаки. Вся жизнь как один огромный военный словарь. И для чего? Ради пула? Ради генов? Ради того, чтобы доказать этим напыщенным болванам, что я достоин оставить после себя не только кровь и разодранные клочья боевых машин противника, но и кое-что другое. Дети. Не помню, чтобы признавался себе в любви к детям, но они есть какая-то связь между прошлым и будущим. Доказательство того, что ты не умер, а просто перевоплотился в ком-то другом, пусть и немного похожим на тебя самого в юности.