Страница 4 из 6
Приехал из Воркуты дядя Валентин, мамин брат. Он с трудом добился, чтобы ей дали на работе отпуск: отпуск не давали – не по графику, больничный тоже – диагноза нет, собирались уволить за прогулы.
Их соседка по квартире, баба Марина, старая балерина на пенсии, не отходила от мамы и терпеливо, по капле, вливала в неё морковный сок и куриный бульон.
По вечерам приходил возбуждённый дядя Валентин, садился около маминой постели, гладил её по белым волосам и говорил: всё отлично, Малыш, они подавятся собственным лаем! Скоро Сашку отпустят, ты должна привести себя в норму, а то он испугается, и убежит назад. Дядя Валентин натянуто смеялся, а мама смотрела в потолок.
Через месяц с лишним папу отпустили, не сумев ничего доказать. Теперь уже он не отходил от мамы, которая, казалось, впала в беспробудный сон.
А потом они снова зажили прежней счастливой жизнью, и Лере стало казаться, что всё это было просто наваждением.
Родилась Катька, а мама так и осталась худенькой смешливой девушкой. И никому бы в голову не пришло, что ей уже сорок и что она одной ногой стояла за чертой жизни – если бы не седые волосы.
Когда папу опять арестовали, мама перенесла всё не так тяжело. То ли она была готова к повторению, то ли пятилетняя очень живая и забавная Катька не давала ей замкнуться на своём горе.
Снова приехал дядя Валентин.
С рождением Катьки трёхкомнатная квартира стала полностью принадлежать их семье, а баба Марина, которая жила теперь в соседней, по-прежнему была своим человеком.
В день, когда огласили приговор, дядя Валентин сжёг свой диплом журналиста, который получил на одном с папой факультете. Он сказал: пусть горит синим пламенем эта бумажка, если она обязывает меня лгать! – и поехал назад, в Воркуту, уже за папой, которого выслали туда на три года.
Несколько раз в год дядя Валентин приезжал в Ленинград, привозил от папы письма и какие-то тетради. Но их Лера с Катькой прочли гораздо позже.
За год до окончания срока папе добавили шесть лет "за антисоветскую агитацию", "за неповиновение власти" и что-то ещё.
Мама поехала с Катькой в Воркуту, но не прожила там и года. На работу её не брали, поскольку в характеристике было указано, что её муж осуждённый антисоветчик. Если на дядину зарплату пожарника и разовые заработки грузчика прожить было можно, то зима в полуразвалившемся бараке и Катькино воспаление лёгких, которое длилось два месяца, заставили маму вернуться.
Перед самым освобождением папу избили и через неделю он умер. Мама оглохла, онемела, превратилась в тень, и не прожила года.
Дядя Валентин присылал деньги, иногда приезжал. Постаревший, иссохший. Лера знала, что он пьёт, но в Питере он держался. Потом мрачнел, чернел и снова уезжал.
Однажды Лера получила от него перевод на одну тысячу двести пять рублей, а следом – бандероль. В ней был изрядно потрёпанный пёстрый шарф, который мама вязала ему давным-давно, и письмо. В письме дядя Валентин писал, что отправляется к маме с папой, а им с Катькой желает дожить до свободы; что-то о красотах Севера и гармонии сотворённого Богом мира – всё это в таком тоне, словно он уходит в весёлое увлекательное плаванье, ещё более весёлое, чем прожитая им жизнь. В конце была приписка о том, что Лере нужно позвонить по такому-то номеру, назвать фамилию, а письмо немедленно сжечь.
Лера ничего не сказала Катьке, оставила её на бабу Марину и поехала в Воркуту. Разыскала могилу дяди Валентина, привела её в божеский вид и даже сумела раздобыть кусок гранита, на котором кладбищенский служитель сделал подобающую надпись. Когда он спросил, выбивать ли крест, Лера подумала и сказала – да. И тут же решила, что, вернувшись в Питер, пойдёт в церковь и попытается выяснить – есть ли на свете Бог? И, если ей удастся наладить с Ним отношения, она обязательно спросит Его: за что всё это – маме, папе, дяде Валентину?
Вернувшись, она так и сделала. Но задавать Богу вопросы у неё уже не было желания. Она просто приходила в церковь и стояла там подолгу – без мыслей, без слов. Иногда ей начинало казаться, что её душа выпархивает на время и улетает куда-то, чтобы там пообщаться с ушедшими близкими, и даже с ангелами, и даже с Самим Богом – тоже без слов. Баба Марина не одобряла её нового пристрастия и долго не хотела давать старую Библию, о которой однажды проговорилась Лере, но потом дала со словами: детка, это же опиум, не задурмань свою светлую головку!
Ещё Лера позвонила по указанному номеру и представилась. Тихий мужской голос спросил Лерин телефон и сказал, что перезвонит. Через несколько месяцев раздался звонок…
* * *
Катька! Лера вскочила с кресла и кинулась в прихожую.
В дверях стояла баба Марина.
– Детка моя, что случилось? Ты что напуганная? – У неё был бархатный грудной голос.
– Здравствуйте, Бабмарина! Катьку жду. Думала, она. Я, видно, задремала в кресле, вот и перепуганная. Заходите.
– Я на минуточку. Нет ли у тебя, Лерочек, молочка капельки?
– Заходите же! Есть.
– А то я нынче в гастроном ещё не спускалась, а мой Додо на меня сердится.
Додо – так звали огромного рыжего кота. Всех котов, живших когда-либо у бабы Марины, звали Бегемотами. Но с лёгкой Катькиной руки, которая не смогла выговорить слишком громоздкое имя, прижилось это короткое.
– Возьмите пакет.
– Ну нет, пакет – это слишком много… Хотя, если он у тебя совершенно лишний?..
– Совершенно лишний! Пройдите же!
– Нет, теперь я пойду. Покормлю Додо. А зайду попозже, Катеринку посмотреть, девочку мою. – Её колыбельный голос задрожал, а глаза покраснели и заблестели. – Спасибо, детка, я верну.
– Ну что Вы, Бабмарина! Напоите Додо и приходите.
– Приду, детка, приду. – И она удалилась своей воздушной походкой, будто ступала по облакам.
Скоро девяносто лет этой женщине, ровеснице века, пережившей три войны и потерявшей в блокаду мужа и двоих поздних сыновей, которых родила погодками в сорок лет, как только перестала танцевать. Как она стерпела всё это?.. Может потому, что в Бога не верит – пенять не на кого – жизнь такая, судьба, у всех так… Понадеялась бы на Всевышнего – а Он взял, да подвёл, извелась бы, сетуя на Него да на себя за то, что не в то верила, не на то надеялась. А может, всё наоборот: верила бы, просила… как там? – спаси и сохрани – Он бы и спас… Господи! Есть ли Ты? Ну не может же человечество так долго верить в то, чего нет. Помоги мне узнать Тебя, Господи! И ещё: спаси и сохрани…
Снова звонок.
На этот раз – точно она!
Нет. Это была соседка бабы Марины в своей неизменной полосатой пижаме.
– Доброе утро, Лорочка.
Пять лет уже не может уяснить, что между именами Лора и Лера есть небольшая разница.
– Здравствуйте, Нина Андреевна.
Поскольку та стояла и молчала, беззастенчиво заглядывая в квартиру, Лере пришлось спросить:
– Вы что-то хотели?
– М-м-м… Я хотела спросить… – Её шея сейчас станет, как у жирафа, и я прищемлю её дверью, подумала Лера. – Я хотела спросить, где это вы покупали молоко в пакетах? Ведь это от вас давеча Марина Леонардовна пакет принесла? – Она продолжала тянуть шею и страшно жеманничала в своей обычной манере.
– В нашем гастрономе.
– Да что вы говори-и-ите?.. Значит, опять стали в наш возить. О-о-очень хорошо… А то приходится невесть откуда тащить. А в буты-ы-ы-лках, знаете, так неудо-о-о-бно…
Дать что ли и ей пакет?
Соседка мялась на пороге и ждала приглашения. Но Лера деликатно отмалчивалась, и той пришлось раскланяться.
– Спасибо, Лорочка.
– До свидания, Нина Андреевна! – Принцесса-пекинесса, Пижама Полосатовна, хотелось добавить Лере. Эти прозвища, данные ей Катькой, здорово подходили вечно заспанной, всклокоченной, с приплюснутой физиономией соседке бабы Марины.