Страница 18 из 21
Гроза пробыл без памяти сутки; может, пролежал бы и дольше, однако очнулся от грохота. Открыл глаза и обнаружил, что лежит не на своем топчане в швейцарской, а на тюфяке, брошенном на пол в крошечном коридорчике, отделяющем швейцарскую от общего коридора в парадном. Рядом лежал очень бледный Алексей Васильевич, между ними скорчился Вальтер. Тут же стоял жестяной чайник с водой, корзинка с какой-то едой. А за стеной грозно бухало и грохотало.
– Что это? – спросил Гроза, еле шевеля пересохшими губами.
– Революция, – угрюмо буркнул Вальтер. – Бои в Москве идут.
– Крамольники против власти пошли всем скопом, – хрипло выговорил Алексей Васильевич. – Погибла Россия…
Он задремал; мальчики тихо переговаривались. Вальтер рассказал, что отец после гибели Готлиба забирал его в Петербург, а когда царя скинули, снова отправил в Москву, к сестре, в надежде, что в Москве спокойней, чем в кипящей столице. Но теперь, видно, нет в России места, где спокойно, – разве что где-нибудь в глухом лесу. Несколько дней назад в дом к тетушке Вальтера пришли страшные люди, которые называли себя большевиками, и устроили обыск. Знали, что она – немка, еще удивлялись, что ее до сих пор не выгнали из Москвы. Тетя испугалась их так, что начала кричать, мол, ее брат служит в посольстве Германии в Петербурге!
– Никакого Бурга теперь в помине нету, Петроград надо говорить, поняла? – прервал ее один из незваных гостей, а потом выпалил ей в лицо.
Она упала замертво, а Вальтер не помня себя бросился бежать. Бродил два дня, спал на Гоголевском бульваре под скамейкой. Возвращаться было страшно… Но один раз решился, прошел мимо тетушкиного дома: там сновали какие-то военные. Штаб, что ли, устроили?.. Соваться туда было смертельно опасно. И он опять ушел. Несколько дней скитался, голодал, даже воровал хлеб с лотков у булочных, обтрепался весь. Ходил по вокзалу, все думал, как пробраться к отцу, но на это надежды не было никакой: кругом стояли солдаты, даже в ящик под вагоном не залезешь, да и страшно – в ящике-то! За это время он прочно усвоил: о том, что немец, надо накрепко молчать и зваться Володей, а никаким не Вальтером. И когда увидел Митю, очень обрадовался…
– И это они еще к власти полностью не пришли! – шептал Вальтер, задыхаясь и мрачно мерцая глазами. – Просто заявились в чужой дом и убили тетю… А что будет, когда власть возьмут?! Они всех начнут прямо на улице к стенке ставить!
– Погибла Россия! – словно в бреду простонал свое неизменное Алексей Васильевич.
Горький, 1937 год
Пустота привокзальной площади Горького по сравнению с Москвой в первую минуту ошеломила Ольгу. Впрочем, и тут можно было увидеть один-два таксомотора с большими номерными знаками около ветровых стекол, ну а в извозчичьих пролетках и телегах недостатка вообще не было!
На извозчике доехать до дому – не меньше полутора рублей выложить, прикинула Ольга. Нет уж, всяко надо идти на трамвай! И она с самым неприступным видом перешла площадь, чтобы не цеплялись извозчики, а потом по улице Канавинской добежала до угла Новинской, где находилась трамвайная остановка.
Повезло, что «однёрка» подошла сразу, однако по случаю выходного дня народу в вагон набилось множество. Ольга отвыкла ездить в трамвае пассажиркой и поначалу растерялась было, но все же ей кое-как удалось протиснуться в укромный уголок и отвернуться к окну, прикрывая собой ребенка.
Кондукторша надсаживалась, требуя передать деньги за проезд. Какой-то мужик визгливо кричал, уверяя, что в этой давке нет у него возможности достать деньги, запрятанные в сапог.
– А пока на остановке стоял, чего не достал? – заорала кондукторша, и Ольга тихонько засмеялась, вспомнив, сколько раз ей самой приходилось вступать в такие пререкания. Да, не только в Москве кое-кто норовит проехать бесплатно!
Однако она и сама не могла вытащить деньги из рюкзака! На счастье, ей уступили место – с той стороны вагона, которая была обращена к автомобильной дороге.
Ольга передала кондукторше пять пятаков.
И не без удовольствия принялась смотреть в окно. Конечно, Нижний, то есть Горький, по сравнению с Москвой казался большой деревней, а все же родной город, и она порядком по нему соскучилась.
С нежностью взглянула на великолепное здание бывшего Александро-Невского собора на Стрелке. Теперь здесь разместились какие-то склады, а красоту собора изуродовали многочисленными пристройками, в которые переселили людей с окраин. Ходили слухи, что эти новые жильцы пустили на дрова иконостасы и все деревянные украшения собора. Однако прихожане смогли украдкой вынести несколько икон, в том числе икону Божьей Матери и Животворящий Крест. Вроде бы их спрятали в Высокове, в тамошней церкви, однако точно Ольга не знала.
На Стрелке, как всегда, стремились друг к дружке волны Оки и Волги, и был отчетливо виден водораздел, а потом, чуть дальше, они сходились, и вольная Волга широко разливалась в берегах.
Красота… в Москве такой реки нет! Не река, а речища!
Ольга и не заметила, как доехала до своей остановки. Отсюда до дому идти было минут двадцать, не меньше, а Ольга и проголодалась, и пить хотела, и не выспалась – словом, она не выдержала и села в весьма кстати подкатившую извозчичью пролетку, тем более что удалось сторговаться всего за двугривенный.
Ну, вот наконец и дом. Подходя к калитке, Ольга взглянула на окна второго этажа, где находилась их квартира, и удивилась: какие-то незнакомые занавески…
Неужели мачеха решила хоть как-то украсить их неказистое жилье?! Сколько себя помнила Ольга, каждая тряпочка в доме была сшита, вышита или связана мамой, великой рукодельницей. Мачеха же беспрестанно охаивала то, что осталось от ее предшественницы, однако ничего не меняла, ибо руки у нее были совершенно как крюки. К тому же она была скупа до дрожи. И вдруг – новые занавески!
– Вот те на! – раздался голос рядом, и Ольга чуть не выронила чемодан.
На нее, уперев руки в боки, смотрела соседка с первого этажа: широкая, словно баржа, и громогласная, как буксир на ночной Волге, Акулина Никодимовна – тетя Акуля, знаменитая на весь квартал ругательница. Конечно, за спиной все звали ее Акулой. Она с удовольствием обгладывала косточки и соседям, и прохожим, и знакомым, и незнакомым, и даже киногероям, воспринимая их как живых, реальных людей.
– Явилась! Ну и хватило же совести! – воскликнула тетя Акуля, глядя на Ольгу со жгучим осуждением.
Та машинально поставила чемодан и прижала к себе Женю обеими руками.
– Вот! – завопила тетя Акуля еще громче. – Как выгнал ее хахаль, так вспомнила про родимый дом, а что отца без нее хоронили, так это ничего?!
– Что? – слабо выдохнула Ольга.
– Ой, что-что! – передразнила соседка. – Будто не знаешь! Сколько тебе телеграмм Ирина Петровна слала, а ты ни ответа, ни привета!
Ольга только глазами хлопала. Мачеха слала ей телеграммы о смерти отца?!
– Я ни одной не получила, честное слово… – пролепетала она. – Папа умер… Господи! Да когда же, когда?!
– Да уже месяца четыре тому. В феврале, никак? Хотя вру – в конце января. В Марьиной Роще похоронили. Иринушка-то слезами пообливалась, а потом сменяла комнаты ваши да выехала отсюда.
– Как сменяла? Обе комнаты? А как же я?!
– А ты что? – пожала широкими плечами тетя Акуля. – Ты же в Москву подалась! Здесь ты уже выписана, ты здесь никто! Отрезанный ломоть. Управдом предупредил мачеху твою, мол, в связи со смертью мужа у вас освободилась жилищная площадь, будем вас уплотнять! Ну она, не будь дурой, поменялась с одними из Лапшихи. Им на четверых две ваши комнаты, а ей четверть дома. Все довольны.
Ольга стояла столбом.
Да что же это получается?! Отца без нее похоронили… Хоть всегда и во всем принимал он сторону властной жены и относился к дочери очень холодно, все же это был единственный Ольгин родной человек! И еще новость – мачеха переехала. Где ее теперь искать? Почему она ничего не сообщила Ольге? Не может быть, чтобы не приходили письма и телеграммы, всем в общежитии приходили, только ей нет! Может, мачеха адрес перепутала?