Страница 12 из 15
– Да-да, конечно, я помню… Ну и как вы сейчас? Лучше?
– Все в порядке. Может, куда-нибудь зайдем? Меня зовут Казимир Бубка. – Он расплылся в улыбке и слегка поклонился.
– Откуда у вас такой хороший немецкий?
– Это долгая история. Так, может быть, пойдем в кино?
Такой вариант вполне устраивал, ибо не нарушал устрашающих инструкций Петровского по поводу ресторанов, переполненных иностранцами и шпионами.
Завернули в кинотеатр и попали на шедевр соцреализма о передовике колхоза, которому мешает хозяйствовать председатель и буквально преследует передовика за то, что он, отец пятерых детей, по уши и совершенно безответственно влюбился в сельскую учительницу, милую интеллигентку, приехавшую из города, дабы сеять разумное, доброе, вечное. Фильм шел с субтитрами, Богдан с интересом смотрел картину, даже рот приоткрыл от удовольствия.
Инге откровенно скучала.
– Может, выйдем на улицу? У меня страшно заболела голова, – попросила она.
Богдан не стал спорить, хотя ему страшно хотелось узнать, добьет ли председатель передовика или же восторжествует истина, естественно, с помощью секретаря партийной организации, который всей своей мимикой давал понять, что поддерживает передовика, конечно, при условии, что он честно разрешит свой семейный конфликт.
– Вам не понравился фильм? – спросил он на улице.
– Полная чушь!
– Это потому, что вы не знаете русского языка.
– Возможно. А где вы изучали русский?
– Отец прекрасно говорил по-русски, и вообще для поляка этот язык – не проблема.
– Вы коммунист? – когда она задавала вопросы, бровь ее иронически изгибалась.
– Меня политика не интересует, я предпочитаю бизнес…
Красива до чертиков, подумал он, и пахнет лавром – запахи заслоняли у него все, с запаха он составлял свое мнение, словно собака.
Шли по улице, иногда он брал ее за руку и гладил запястье, кожа была тонкой и беззащитной.
– У вас костюм – как у английского джентльмена…
О, этот клетчатый костюм, он так им гордился! Но что делать дальше? Пригласить в особняк с Гиммлером? Исключено. В отель? Невозможно.
Свернули в переулок, уставленный домами из красного кирпича, остановилась у подъезда, вот и финал.
– Пока! – и шмыгнула в свою нору, оставив замешкавшегося любовника наедине со своими грезами.
Он рванулся было за нею, но замок брамы щелкнул, и вдали застучали каблучки…
Петровский появился ровно в девять, огромная домна, пышущая огненным здоровьем, великолепно рыжий и намазанный тошнотворным «Кармен».
– Как провел вечер? – бросил дежурно, словно ему это совершенно было до фени.
– Немного проветрился в центре.
Правда, Петровский был уже прекрасно осведомлен обо всех передвижениях Богдана, за которым сразу же пустили три бригады наружного наблюдения, аккуратно фиксировавшие каждый шаг. Уже в архивы восточногерманской контрразведки была запущена бумага с просьбой установить личность дамы, далее следовали приблизительные описания.
Конечно, Петровский отметил про себя момент умолчания в легко брошенном «проветрился», однако он был многоопытен, циничен и разумен: весь мир врет или чего-то недоговаривает, человек по своей природе порочен, это касается даже самых надежных сотрудников разведки, и важно, чтобы плюсы перевешивали минусы…
– Вот фотография Бандеры. – Богдан увидел волевое лицо и массивный лысоватый череп (опять лысый!). – Через несколько дней он будет присутствовать на годовщине смерти полковника Коновальца, основателя движения. Его мы кокнули в Роттердаме перед войной, наш парень преподнес ему коробочку конфет, которая разнесла не только полковника, но и весь квартал. Вылетишь в Мюнхен, потолкаешься там среди самостийников. Будь осторожен: у Бандеры мощная служба безопасности – безпека. Посмотри, как двигается этот подонок, как жестикулирует, как поворачивает голову, короче, изучи свою мишень, полюби ее, в конце концов! – он хохотнул. – Ты же своего рода художник, который любит свою картину… Старайся не попадаться ему на глаза, не дай бог, он тебя запомнит.
В Мюнхене на него напала тоска, совершенно черная меланхолия. Как обычно, в башку лезла разная чепуха: муравьи, ползущие по его собственному телу, изогнутая бровь Инге, вдруг отделившаяся от лица и улетевшая в небо, надпись черным углем на подмосковном доме недалеко от стрельбища: «Весь мир – дерьмо, все бабы – шлюхи, а солнце – е…й фонарь».
На мюнхенском кладбище, где собрались человек сто националистов, налетела нервозность, и казалось, что все знают о его намерении убить Бандеру, и смотрят, и вот-вот укажут пальцем, и сам Степан Бандера, мрачный и торжественный, казалось, только и норовит высмотреть Богдана в толпе, впериться тяжелым взглядом ему в лоб и заорать оглушительным басом: «Взять его!»
Бандера говорил медленно, не дергался и не размахивал руками – это радовало: голова легко войдет, и остановится в прицеле, и сядет на мушку, а потом с нее свалится. Это не дерганый, никогда не стоявший на одном месте Лев Ребет, царство ему небесное!
Что смогут сделать телохранители? Заслонить? Не успеют, все будет сделано неожиданно и мгновенно. И смерть будет мгновенной. Как и жизнь.
В тот же вечер Сташинский вылетел в Берлин, прибыл поздно, неожиданно для самого себя купил букет махровых роз, хотел сменить костюм в клетку на костюм в полоску, но решил не терять время: взял такси, добрался до дома Инге, изучил список жильцов на доске с кнопками, подождал, пока кто-то не открыл подъезд, и решительно поднялся по лестнице.
Удивленная фрейлейн (на сей раз изогнутыми оказались обе брови) в длинном махровом халате осторожно открыла дверь.
– Вы? – Бровь выпрямилась, но тут же изогнулась опять. – Что-нибудь случилось? – впрочем, вопросы звучали лицемерно, ибо букет роскошных роз говорил сам за себя. – Извините, я уже собралась спать…
Попыталась захлопнуть дверь, но Богдан с неожиданной проворностью сунул ногу в щель, протиснулся в прихожую и с ходу заключил ее в объятия. Уперлась сжатыми кулачками ему в грудь, пытаясь освободиться, розы мешали ему и кололись.
– Нахал! Кто тебя сюда звал?!
Он глупо затоптался на месте, не зная, куда деть цветы, все выглядело безумно нелепо.
– А ты так умеешь?
И Сташинский начал шевелить ушами – искусство, дарованное ему природой и успешно развитое во время детских дворовых игр, – это было так неожиданно и выглядело так смешно, что Инге расхохоталась и сменила гнев на милость.
– Заходите, если уж так случилось. Садитесь, я сейчас поставлю чай…
Переоделась в красивое платье в пандан джентльменскому костюму своего кавалера, подала чай с кексом, достала бутылку мозельвейн, включила музыку.
На фокстроте они совсем расслабились и били ногами по паркету, как стреноженные кони. И конечно же, Богдан потешал ее своими мобильными ушами.
Он проснулся рано утром и, как в сентиментальных романах, разбудил ее поцелуем.
– Ты что так рано? С ума сойти!
– Теперь ты будешь просыпаться в это время до конца жизни, – сказал он искренне.
– Спасибо, что осчастливил… Куда же это ты помчался, как заяц?
– Важные дела. Извини! – Он быстро оделся и отправился на виллу, управляемую женским близнецом Гиммлера.
Утро Петровский целиком посвятил беседе с Головановым, ведавшим сыском, установками и прочими техническими, но чрезвычайно важными в деле разведки сферами.
Всю жизнь Голованов проработал в московской «семерке», охотясь за шпионами и антисоветчиками, постоянная беготня без перерывов на обед или ужин напрочь испортила ему желудок (уже два раза оперировали язву) и сделала физиономию худой и язвительно-желчной, словно у записного сатирика.
– Инге Поль, – докладывал Голованов, – работает стюардессой в авиакомпании, иногда вылетает за границу. На работе характеризуется положительно: исполнительна, аккуратна, внимательна к пассажирам. Замужем не была, ведет довольно замкнутую жизнь, ее контакты сейчас устанавливаются с помощью немецких друзей.