Часы затмения

14

Проснувшись, я обнаружил, что лежу в той же позе, в какой засыпал в прошлый раз. Это дало повод насторожиться: а вдруг не засыпал?

Я высунул голову из-под подушки и, заранее напрягаясь, глянул через плечо. Светловолосой девочки больше не было. Была одна Юля - умиротворенное лицо обращено на меня, под щекой - сложенные ладони, сопит, ни о чем не беспокоится: дочь здорова, муж под боком, дом полная чаша. Ладно, подумал я. Продолжайте в том же духе... Зарывшись обратно под подушку, я насилу вогнал себя в сон.

15

Я разбудил сам себя взрывом храпа, но не нашел в этом ничего забавного. Это говорило лишь о том, что я старею, а механизм как работал, так и продолжает работать - четко, последовательно, бесперебойно. Перевернувшись на живот, я и на этот раз сунул голову под подушку и довольно быстро задремал.

16

Я действительно старел: в этот раз у меня уже имелось брюшко и отсутствовало всякое желание открывать глаза. Однако я их все же открыл - на секундочку. Дабы просто убедиться, что мир остался прежним, "ослепительно снежным и сомнительно нежным", и по-прежнему никто не хватился бедного "промежуточного", по глупой ошибке до сих пор называющего себя Антоном Кривомазовым. Псевдоиндивидуальность, подумал я, потом сомкнул веки, расслабился и запретил себе думать вообще.

Четверть часа спустя сон обнял меня как старого доброго знакомого.

17

По пробуждении в голове возникла кристально ясная мысль: мне сорок пять. Я оценил деликатность подачи сей новости, почавкал губами, почесал в паху, повернулся на бок и благополучно заснул.

18

В сорок восемь лет я проснулся от нестерпимого желания сбегать по-маленькому. В душе произошла краткая, но жестокая борьба нужды с самоуважением. Самоуважение победило. К тому же мысль о том, что муженек вполне возможно не успеет, вызывало давно забытое чувство праведного, если можно так выразиться, злорадства. Я позлорадствовал немного, потом понял, что до добра это не доведет, поворочался с боку на бок и кое-как уснул.

19

Пробуждение было донельзя муторным. Под щекой смердела подсохшей слюной подушка, заплывшее жиром брюхо мешало дышать, а ноги затекли так, будто спал я в туго зашнурованных ботинках. Сколько мне уже - пятьдесят, пятьдесят один? Развалина, а не мужчина... Хотя чего я ерепенюсь? Мое дело маленькое - лежать и не рыпаться. Всеведущий и всеблагой Механизм Сам знает, что делать. Я - лишь ничтожный раб Его, бессловесное тело в Его вездесущей утробе, бросовый материал для Его непостижимого замысла... Лишь бы скорее все закончилось!..

Не открывая глаз, я сунул руку под подушку, где было попрохладнее, и стал старательно считать от двадцати до нуля. Однако сон что-то не шел. Как ни крути, а существовать было все-таки приятно - приятно и совестно. Но больше, конечно, приятно, чем совестно. Опасные, опасные мысли, подумал я предостерегающе. Они дают надежду, но размягчают волю. Лучше прекращай...

Я принялся с удвоенным усердием считать от двадцати до нуля. Рядом - кожей чувствовал - лежала Юля. Это только мешало делу. Я трижды дошел до нуля, прежде чем понял, что считать больше не требуется. Оказывается, уже некоторое время я находился между сном и явью, в той нейтральной полосе, где человек как бы уже спит, но, если позвать его по имени, тут же отзовется: "Что?" Меня никто по имени не звал, поэтому, провалявшись так минут десять, я уснул.

20

Проснувшись и поняв, что механизм все еще действует, я завыл. Я лежал в супружеской постели под теплым одеялом и выл, тихо и жалобно, как мерзнущий пес. Ничего не мог с собой сделать. Эта безличная, необоримая, тупая сила сломила меня. Но самое ужасное заключалось в том, что, даже сломив меня, механизм остался за кадром, не показал себя во всей красе, не дал понять, в чем состоял смысл всех его стараний.

А я все выл и выл, и Юля - постаревшая, раздобревшая, совершенно незнакомая женщина в голубой ночной сорочке - уже включила светильник, склонила надо мной испуганное, до веснушек побледневшее лицо, спросила что-то - я не разобрал, потом повернула голову и крикнула в сторону двери какое-то слово, и только по движению ее губ я понял, что она зовет Полину, свою дочь.

- Нет-нет-нет! - завопил я истошно. - Не надо! Не хочу! Видеть вас, слышать ваши голоса! Оставьте, уйдите! Детские игры! Это просто де... Р-руки! Убери руки, ведьма! Ты тоже с ним заодно! Я знаю: вы все заодно! Оставь меня! Детские игры! Не могу больше! Сдаюсь! Ты выиграл! Слышишь: выиграл!

В какой-то момент мне затолкали в рот продолговатую, мерзкую на вкус пилюлю и заставили запить водой. Чтобы не захлебнуться, пришлось сделать судорожный глоток, от которого пилюля камнем ухнула в пищевод. Я все еще кричал, но уже не слышал своего голоса - в ушах шумело, и все звуки доносились приглушенными, как бы из-под воды.

Потом накатила убийственной силы апатия. Нарушал это прекрасное, полное блаженного безразличия состояние лишь свет светильника, горевшего справа от меня. Я вяло пожелал, чтобы светильник погас, и он действительно погас. Потом захотелось, чтобы никто не дотрагивался до меня, и прикосновения, как по мановению, прекратились. Тогда я прикрыл глаза и подумал, что смысла в жизни не осталось, ибо желать мне больше нечего. Я не на шутку загрустил, но тут вспомнил самое главное свое желание, которое до сих пор не было исполнено. Напрягши остатки того, что когда-то называлось здравым рассудком, я пожелал немедленно уснуть, и сон укрыл меня теплым одеялом.

21

Я проснулся в неестественно бодром расположении духа. Конечно, это была инерция, - так должен был чувствовать себя тот, другой. Сейчас ему было лет пятьдесят семь, была у него любящая супруга, раз в неделю их навещала дочь с мужем, и двое внуков - Саша и Слава, - рассевшись у деда на коленях, наперебой рассказывали ему, какого "жияфа" они видели в "заяпаке".

Я обхватил голову руками и принялся думать с огромным усилием, как будто поднимал тяжести. Так. Так-так. Так тебя и растак, дрянь корявая, поганая. Что ж ты со мной делаешь? Зачем все это? Ведь ясно же, невооруженным глазом видно, что никакой пользы от меня нет - ни для тебя, ни тем более для меня... А если дело не в пользе? Тогда в чем?.. Ну хорошо - затмения. Процесс, бунтовать против которого бессмысленно; использовать который нелепо; остановить который невозможно... Бессмысленная, нелепая, невозможная жизнь... Тут меня буквально передернуло от ужаса. Господи, подумал я. Это сколько же лет коту под хвост? Сколько бесценных часов проспано впустую? Кому я что доказал? Себе? Уж кто-кто, а я-то с самого начала знал, что так и будет. Знал, что в одно прекрасное утро проснусь и усомнюсь, а усомнившись - струшу, а струсив - начну вилять. Только тогда я льстил себя надеждой, что смогу через это перешагнуть, а теперь... Теперь мне хотелось понять. Или угадать. Или хотя бы придумать - для собственного спокойствия- - какое-либо оправдание этому абсурду. Ведь не может же быть, чтобы я ничего не мог придумать!..