Страница 37 из 143
— И потом, я сказал себе, что завтра уж отомщу, и от этой сладкой мысли сразу уснул.
Да, заинтриговал-таки бакалейщик всех этих рафинированных аристократов. Они слушали, затаив дыхание, перестав подшучивать над его привлекательной внешностью, которой, возможно, завидовали, и над его серьгами — Жиль Бой, как ни странно, с юных лет носил серьги, и они, как бы мстя за красоту лица, придавали Жилю вид старого форейтора.
— Но назавтра мне пришлось горько разочароваться, — продолжил Жиль Бой. — Встаю я, сами понимаете, чуть свет, слазаю в лавку (Бой пересыпал свою речь словечками из местного лексикона) и первым долгом гляжу на эту чертову руку. Я прекрасно знал, что она много раз обвязана и двигаться не могла, так хорошо я стянул ее веревкой. Каково же было мое удивление, когда вместо руки раздутой, опухшей, фиолетово-черной из-за вонзившейся в плоть жесткой бечевы, которой я ее обкрутил, я увидел, что она ничуть не опухла и бледна, словно в ней не было ни капли крови. Казалось, вся она вытекла из этой мягкой белой руки, похожей на женскую. Совсем сбитый с толку, я со всех ног бросился к двери, стремясь все-таки понять, в чем дело. Я думал увидеть человека, но там была только лужа крови.
Не шибко красноречив был наш Жиль Бой. В детстве он был пастушонком в Тайпье и с тех пор говорил неправильно, с ошибками, которые я тут опустил. Вместо «аппетит» он говорил «петит», вместо «много друзей» — «многи друзей» и считал, что так и надо. Но, честное слово, будь Жиль оратором получше, его рассказ не произвел бы такого впечатления.
Никто из гостей не думал о самом Жиле, у всех перед глазами были воры, отрезавшие у своего сообщника кисть и унесшие его с собой.
— Бравые ребята, ничего не скажешь! — произнес Керкевиль, который был им под стать, человек решительный.
— Вернувшись в лавку, — продолжил Бой, — я долго глядел на руку, перепиленную в предплечье, вероятно, той же пилой, какой пилили решетку. Я рассматривал эту удивительную руку, ничуть не походившую, клянусь вам, на руку уголовника и вдруг увидал перстень, — камень сполз на внутреннюю сторону пальца, державшегося за железный прут. Этот камень — изумруд — вы, господин маркиз, сейчас и держите. Не спорю, перстень для меня слишком хорош. Потому я надеваю его не каждый день, а только изредка и лишь в надежде, что случайно встречу, чем черт не шутит, человека, у которого перстень был украден, и от него узнаю, кто был вор.
Своей историей Жиль Бой сумел отбиться от насмешек старого Пон л’Аббе. Срезал, как говорят англичане. Все («собрание трех сословий», как окрестил свой обед граф дю Люд, составляло человек двадцать) были заинтригованы и желали поближе взглянуть на изумруд с такой родословной. Изумруд переходил из рук в руки. Наконец он оказался у сидевшего слева от мадам де Ферьоль аббата траппистского монастыря, устроенного в то время в Брикебекском лесу, теперь распаханном монахами. Известно, что на аббатов этого ордена не распространяется обет молчания, который соблюдают другие трапписты. На аббате была шерстяная митра и деревянный крест, по чину он следовал сразу за соборными епископами; кроме того, он имел право в случае необходимости покидать монастырь для защиты интересов братии. Отец Августин направлялся в Мортаньский монастырь через Сен-Совёр, и, чтобы оказать честь баронессе де Ферьоль, почитавшейся в округе за святую, граф дю Люд пригласил его отобедать и усадил рядом с нею. Из всех гостей лишь отец Августин и печальная мадам де Ферьоль остались равнодушны к изумруду, который путешествовал по кругу. Даже не взглянув на него, отец Августин принял изумруд из рук графа Керкевиля, своего соседа слева, и протянул баронессе с серьезностью человека, вопреки своей воле совершающего нечто легкомысленное. Но та, еще более серьезная, перстень не взяла. Однако ее взор, высокомерно рассеянный, случайно упал на изумруд, и, внезапно вскрикнув, она, словно подкошенная, без сознания рухнула на пол.
Мадам де Ферьоль узнала перстень мужа, который она отдала Ластении.
Обморок баронессы поразил гостей графа дю Люда, может, не меньше рассказа бакалейщика, но гипноз почитания мадам де Ферьоль — почитания слегка боязливого из-за ее суровости — был так велик, что никто никогда не заикнулся о случившемся с ней. Все держали язык за зубами, понимая, что за внезапным обмороком скрывалась, по-видимому, какая-то драма. Оправившись после длившегося немалое время обморока, баронесса тем же вечером вернулась в Олонд, где вновь обратилась к зияющей кровоточащей язве в своем сердце, которая не исцелялась, сколько бы она ее ни затыкала. Новая рана ужасала мадам де Ферьоль: ее дочь, дочь ее мужа могла полюбить вора, — вора, чья отпиленная рука уличала его в наполовину совершенном преступлении. Язва не только не зарубцовывалась, она все больше углублялась, и боль нельзя было успокоить даже на малое время, приложив к ране кусок мяса.
— Господи, неужели этому не будет конца? — взмолилась она. — Неужели надо, чтобы этот ужас никогда не кончался? — Полным трагизма жестом, ставшим для нее привычным, она вырвала на своих впалых висках пригоршню волос, потом, впрочем, отраставших, и бросилась к подножию креста, сама словно распятая тоской, когда Агата, ее наперсница по скорби, восьмидесятипятилетняя старуха, которая, если правда, что скорбью можно жить, была способна дожить и до ста, вошла и могильным голосом объявила:
— Преподобный отец Августин просит мадам его принять.
— Пусть войдет, — отозвалась мадам де Ферьоль.
Мадам де Ферьоль еще только поднималась с колеи, когда в комнату вошел отец Августин. Он уважительно поздоровался; бросалось, однако, в глаза, что этот средних лет степенный крупный монах взволнован и что он явился в Олонд со столь неожиданной поспешностью, потому что так велел ему долг.
— Мадам, — начал он без дальних слов, оставаясь стоять, хотя она знаком предложила ему сесть, — я принес ваш перстень, который вы вчера узнали, и хочу назвать вам имя человека, — добавил он с печальной торжественностью, — который… потерял его вместе со своей рукой.
При этих словах мадам де Ферьоль слегка вздрогнула; монах протянул ей перстень, но она не взяла. Она не могла притронуться к оскверненному замаранному перстню, десятикратно оскверненному и замаранному — снятому с отрубленной руки вора.
— Имя… — изумленно прошептала она.
— Да, мадам, — перебил ее монах, — имя человека, который исковеркал вашу жизнь и которого вы должны были не раз проклясть, человека, в монашестве звавшегося отцом Рикульфом из ордена капуцинов; двадцать пять лет назад он в течение всего поста жил в вашем доме.
Услышав это имя, баронесса побледнела как смерть, но решительно взяла себя в руки и задала вопрос, от ответа на который зависела вся ее жизнь.
— Вы только это хотели мне рассказать? — спросила она, глядя на него проницательным взором, перед которым Ластения, бедная Ластения всегда опускала глаза.
— Я расскажу вам все, мадам. Примирившись с богом, он поведал мне обо всем над прахом, символом нашей и его смерти. Несколько дней назад в свой смертный час он поклялся на кресте, который я протянул ему для целования, что в преступлении был виноват только он, ваша же дочь чиста.
— Тогда, тогда я… — произнесла мадам де Ферьоль, которая словно при мгновенном свете мелькнувшей молнии увидела вдруг свою прошлую жизнь.
— Не мне судить вас, мадам, — прервал ее траппист с несравненным достоинством. — Я лишь принес благую весть столь набожному человеку, как вы: ваша дочь невинна; невидимый ангел, которого бог посылает нам в помощь, ангел-хранитель всегда был рядом с нею, глядя на нее ясными очами, в которых отражалось бессмертие.
Он замолк, удивленный тем, что радость не хлынула в душу благочестивой женщины, — он не знал, что в глубины ее души хлынуло раскаяние, ведь, считая Ластению виновной, она медленно и безжалостно сводила ее в могилу.
— О святой отец, — сказала мадам де Ферьоль, — благая весть приходит слишком поздно. Это я убила Ластению. Человек — священник, — в греховность которого я никогда не хотела поверить, хуже, чем убил ее, но не убил, протянув к ней свои кощунственные руки. Он опозорил, обесчестил ее, но убить предоставил мне. Погубив дочь, я завершила начатое им преступление.