Страница 24 из 143
Иногда Ластения отваживалась ходить на прогулки одна, когда мадам де Ферьоль по той или иной причине задерживалась дома. Это нельзя было счесть неосторожным поступком — их край был безопасен, прежде всего из-за того, что горы отделяли его от внешнего мира. Незнакомцев или людей подозрительных почти никогда не заносило в плотно прикрытую со всех сторон впадину, где жил, наподобие троглодитов, оседлый народ, причем многие так никогда и не покидали ее, словно странные чары держали их внутри этого мрачного заколдованного кольца. Путешественники, нищие, разного рода бродяги, встреча с которыми могла закончиться плохо для молодой девушки, пересекая Францию, обходили Форез по внешнему склону гор, по внутренней же стороне шли только жители этой небольшой узкой долины, мрачной и сырой, как колодец, а дам де Ферьоль тут чуть ли не суеверно почитали. Ластения могла назвать по имени всех пастушков, загонявших коз на верхотуру черных пастбищ, всех доярок, по вечерам приходивших по горным откосам на луга доить коров, всех рыбаков, что промышляют форель по бурным речушкам, набирая полные корзины рыбы, кормя ею весь край, подобно тому как в Шотландии рыбаки кормят всех семгой. Впрочем, мадам де Ферьоль никогда надолго не оставляла Ластению. Присоединиться к дочери было тем проще, что, договорившись, куда им пойти, мадам де Ферьоль могла видеть Ластению издалека на расположенных уступами косогорах — и даже из окон серого особняка, в трех шагах от которого зеленеющей стеной поднимались крутые отвесные горы.
Однажды вечером Ластения вернулась быстро — усталая, вялая, еще больше подурневшая. Внутренний недуг точил ее все сильнее. Теперь не нужно было особой проницательности, чтобы видеть насколько резко и явно изменился ее облик. От Агаты, которая всегда неукоснительно спрашивала Ластению о здоровье, та не скрывала более своего тяжелого недомогания. Она, правда, не объясняла, что именно у нее болит, только говорила: „Не знаю, что со мной, милая Агата“. Ее мать, прежде занятая лишь своим благочестием и воспоминаниями о муже, пожиравшими ее жизнь, в этот вечер начала о чем-то смутно догадываться. Все тело Ластении ломило, — даже зная, что мать, помолившись в церкви, должна была составить ей компанию в прогулке по горам, Ластения пришла в церковь, не имея больше сил ждать. Войдя и увидев мадам де Ферьоль, коленопреклоненную в исповедальне, Ластения, изнемогая от усталости, опустилась сзади на лавку. Неужели так утомила ее долгая прогулка? В церкви, и без того мрачной, становилось все пасмурнее. Свет через витражи уже не проникал. Но когда мадам де Ферьоль вышла из исповедальни, время ужина еще не наступило. „Завтра праздник. Почему бы тебе не причаститься со мной завтра? А сейчас, пока я буду молиться, пойди исповедуйся, — обратилась она к дочери. — У тебя есть время“. Ластения, однако, отказалась, сославшись на то, что не готова; она так и осталась сидеть на скамье и не молилась, пока мадам де Ферьоль, опустившись на колени, читала свои молитвы. Ластения чувствовала себя подавленной, и в этот момент ею овладело полное безразличие. Нежелание дочери исповедаться и причаститься удивило мадам де Ферьоль, но она решила не настаивать, чтобы не натолкнуться на сопротивление, которое ее только бы озлобило (себя она знала хорошо!); просто она восприняла отказ дочери как еще одну епитимью. Ревностно набожная мадам де Ферьоль была крайне раздосадована, но ее сила воли не уступала вере; когда из церкви они направились домой, Ластения должна была почувствовать, как дрожит от сдерживаемого волнения рука матери. Возвращались они молча.
На углу небольшой квадратной площади, отделявшей церковь от особняка де Ферьолей, работал кузнец, и через открытую дверь кузницы вылетала струя пламени. Ластения была так бледна, что даже огонь, красивший всю площадь в красный цвет, не смог преодолеть ее бледности, в эту минуту просто страшной. „Как ты бледна, — сказала мадам де Ферьоль. — Что с тобой?“ „Устала“, — ответила Ластения. Но когда они сели за стол — по обыкновению друг против друга, — черные глаза мадам де Ферьоль, глядевшие на Ластению, еще более омрачились, и та поняла, что мать таит на нее злобу за ее нежелание причаститься. Но Ластения не поняла, не могла еще понять, что в сознании матери угнездилась мысль — и она к ней еще возвратится, — на которой в один прекрасный день, как на страшном гвозде, укрепятся ее ужасные подозрения.
Назавтра мадам де Ферьоль послала за городским врачом Агату, которая со всей сердечностью и по-свойски заявила хозяйке, — благо, та дозволяла:
— Ах, значит, мадам видит, что мадемуазель больна. Я-то давно приметила и давно бы сказала мадам, но мадемуазель запретила, — не хотела беспокоить маму из-за недомогания, которое и само пройдет, — так она говорила. Но оно не прошло, и я рада, что врач теперь посмотрит…
Она не докончила мысли, так как со своей верой в сверхъестественные причины ничуть не думала, что от врача будет толк. Тем не менее Агата поспешила за доктором, тот пришел, расспросил мадемуазель де Ферьоль, но из ее ответов мало что мог заключить. Она сказала, что в ней как будто что-то обломилось и она чувствует непреодолимую слабость и смертельное отвращение ко всему.
— Даже к богу? — спросила мать с горестной иронией.
Мадам де Ферьоль не могла удержаться, — так она негодовала на дочь за ее давешний отказ причаститься. Ластения, которая никогда не жаловалась, без тени недовольства выдержала и этот удар, но словно нависшую над собой угрозу она почувствовала, что материнская набожность, — а Ластения всегда находила ее суровой, — может однажды обернуться к ней своей жестокой стороной.
Была ли Агата права в своих рассуждениях? Так или иначе, если врач и разобрался в причинах болезни мадемуазель де Ферьоль, матери он это никак не показал. Ничего определенного о состоянии Ластении он не сказал. Мадам де Ферьоль, которая сама никогда не хворала („Взамен счастья меня наградили крепким здоровьем“, — говорила она иногда), едва знала этого врача: она обращалась к нему, лишь когда Ластения, тогда еще совсем маленькая, болела детскими болезнями. Он уже десять лет пользовал в этой дыре, как презрительно выражалась Агата, что, впрочем, ничего плохого не говорило о его врачебном искусстве. В отличие от людей, нуждающихся в широких подмостках, чтобы проявить свои таланты и даже свой гений, врач может спокойно без всего этого обойтись. Разве не везде сыщется для него медицинская практика? Самый лучший, может быть, практикующий врач девятнадцатого века, Рокаше всю жизнь прожил в глухом провинциальном городке, в Арманьяке, где в течение пятидесяти лет показывал чудеса исцеления. Правда, врач из Фореза не походил на Рокаше. Это был здравомыслящий человек, обладавший некоторым опытом, — он предпочитал занимать выжидательную позицию и не насиловать природу, которая, однако, будучи женщиной, не прочь иногда, чтобы ее изнасиловали. Может, симптомы болезни были слишком неопределенными, и он, даже если и предвидел что-то серьезное, решил не высказывать своих мыслей? В общем, если что-то и вызвало его тревогу, он это скрыл, предпочитая лучше подождать, чем делиться с мадам де Ферьоль своими опасениями: по выражению ее черных глаз он понял, какая она строгая мать. Врач упомянул одно из расстройств, общих для девушек этого возраста, когда их органы при превращении девушки в женщину еще не могут достичь должного равновесия, и предписал не столько принимать лекарства, сколько выполнять гигиенические требования. Но только он вышел за дверь, как Агата решительно заявила:
— Все это как мертвому припарки. Такой ерундой мадемуазель не вылечить.
И действительно, никакого улучшения у Ластении, по-прежнему чахнувшей от странной хвори, не наблюдалось. Ее щеки стали свинцовосерыми, тоска давила еще крепче, отвращение усиливалось.
— Хотите знать, что я думаю, мадам? — сказала как-то Агата, когда они с мадам де Ферьоль были одни.
Обед подходил к концу, из-за еды, казавшейся ей тошнотворной, Ластению мутило, и она поднялась к себе в комнату немного полежать.