Страница 20 из 143
В Ластении, несмотря на все ее целомудрие, было что-то еще или, наоборот, чего-то недоставало, — это мешало ей обрести счастье только в боге и жить только богом. С простодушной верой она выполняла свои христианские обязанности: ходила с матерью в церковь, к беднякам, которых мадам де Ферьоль частенько посещала, вместе с ней причащалась, но ее чело не озарялось светом, свойственным молодости. «Ты, наверно, недостаточно усердна», — говорила мадам де Ферьоль, обеспокоенная необъяснимой грустью дочери при ее столь непорочной жизни. Тяжелые сомнения, не дающий покоя вопрос! Ах, лучше бы мать, у которой избыток благоразумия затемнил разум, взяла бы в руки голову ребенка, отягощенную, кроме прекрасных пепельных волос, еще и невидимым тяжким грузом, и прижала бы к груди — к этому изголовью для дочерей, чьи матери так наловчились облегчать душу и сердце своим детям, успокаивать их мысли. Мадам де Ферьоль этого не сделала, не дала воли себе самой. Изголовья, на котором ничего не утаишь, даже если будешь молчать, всегда не хватало Ластении, не могла она и броситься на грудь подруги, так как никого, кроме матери, рядом не было. Бедняжка, изнывавшая в одиночестве, — как только она не задохнулась от тоски до начала нашего повествования!
Пост близился к концу. Было десять часов утра. После службы и омовения алтаря дамы де Ферьоль возвратились к себе — была святая суббота, последняя, как известно, суббота в сорокадневный пост. Их дом располагался на небольшой квадратной площади, отделявшей его от церкви тринадцатого века с романским фасадом, которая своим решительным самоуничижением так хорошо выражала самоуничижение варвара, в смирении и страхе бросившегося ничком перед господним крестом.
Неровно вымощенная площадь была так узка, что женщины, часто посещавшие церковь рядом с домом, могли в дождь ходить туда без зонта. Само же их жилище представляло собой обширное здание неопределенного стиля, выстроенное гораздо позже церкви. Многие поколения предков барона де Ферьоль жили в этом доме, но теперь он уже не отвечал требованиям роскоши и не соответствовал нравам конца восемнадцатого века. Древнее неудобное обиталище, над которым посмеялись бы устроители уюта и любители приятного времяпрепровождения, — но человек благородный не обратит внимания на насмешки и не продаст такого дома. Только полное, безнадежное разорение принудит вас с ним расстаться, вырвет его из ваших рук — о ужасная горькая утрата! Свидетели наших детских лет, потемневшие камни древних, иногда обветшалых домов, где в закоулках, может статься, ютятся души отцов, возопят, если мы продадим такой дом по той вульгарной низкой причине, что он не допускает роскоши и изнеженности века сего… Мадам де Ферьоль, вовсе не уроженка Севенн, могла бы свободно избавиться от обширного просторного особняка после смерти мужа, но она предпочла сохранить его и жить здесь из уважения к семейным традициям своего возлюбленного супруга и еще потому, что большое сурового вида серое здание, подобно небесному граду, имело видимые ей одной золотые стены — неразрушимые сверкающие стены, сооруженные любовью в дни ее счастья. Выстроенное в расчете на многолюдные семейства, на которые свято надеялись наши гордые отцы, и на многочисленную челядь, огромное жилище, опустошенное смертью, казалось еще больше после того, как тут остались лишь две женщины, затерявшиеся в его просторах. Оно было холодное, без намека на уют, величественное из-за своих внушительных размеров — простор придает домам, как и пейзажам, величественность, — но именно таким дом, который в городке звали «особняком де Ферьолей», трогал воображение всех его посещавших своими высокими потолками, пересекающимися коридорами и странной лестницей, крутой, как на колокольне, и такой широкой, что четырнадцать всадников на лошадях могли бы бок о бок взобраться по сотням ее ступенек. Такое, как говорят, и случалось во времена камизаров[8] и Жана Кавалье. На этой колоссальной лестнице, построенной, казалось, не для такого дома, единственной, может быть, оставшейся от какого-нибудь обрушившегося замка, который в бедственные для себя времена род, обитавший здесь, не мог восстановить целиком в первоначальном великолепии, проводила долгие часы одинокого детства маленькая Ластения, не знавшая друзей, не знавшая забав, которые делят с друзьями, отделенная ото всех горем и суровым благочестием матери. Может, юная мечтательница в пустоте необъятных размеров лестницы лучше чувствовала иную пустоту, пустоту существования, которую должна была бы заполнить материнская нежность, и ей нравилось — как и всем, кто предрасположен к несчастью и любит, пока оно их не постигло, делать больно самим себе, — налагать на унылое изнурительное одиночество еще и уныние широкой просторной лестницы? Обычно мадам де Ферьоль, покинув свою комнату, возвращалась к себе лишь вечером, и потому она могла решить, что Ластения развлекается в саду, — ребенок же, забытый всеми, долгие часы проводил на гулких и безмолвных лестничных ступенях.
Она оставалась там допоздна, подперев лицо рукой, положив локоть на колено, в позе, которая неизбежно присуща всем тем, кто кручинится, и которую гений Альберта Дюрера, недолго думая, придал своей Меланхолии; Ластения сидела почти неподвижно во власти грез, как если бы перед ее глазами поднималась и спускалась по ужасной лестнице ее судьба, — у будущего тоже есть свои призраки, как есть они у прошлого, и те, что являются к нам из будущего, может быть, печальнее. Если наши жилища могут налагать на нас свой отпечаток, — а они, конечно же, могут, — то этот дом из сероватых камней, походивший на огромную сову или громадную летучую мышь, сраженную и рухнувшую, раскинув крылья, к подножью гор, от которых дом отделялся лишь садом, где посередине тек ручей, в серой воде которого мрачно отражалась вершина, — этот дом несомненно должен был еще больше сгущать тень, из которой проступало ясное чело Ластении.
Неизбывную же печаль мадам де Ферьоль ничто уже не могло усугубить. Мрачность жилища никак не отражалась на этой потемневшей от горя статуе. После смерти мужа, который всегда вел роскошную жизнь богатого хлебосольного дворянина с аристократическими замашками, она вдруг предалась благочестию по образцу Пор-Рояля, отпечаток которого в то время еще носила французская провинция. Все женское в ней растворилось в ничего себе не прощающем, иссушающем благочестии. Она прислонила к этой мраморной колонне свое пылающее сердце, чтобы его охладить. С роскошью в доме было покончено: мадам де Ферьоль продала лошадей, кареты, рассчитала челядь, оставив себе, как скромная горожанка, одну лишь служанку по имени Агата, которую привезла с собой из Нормандии и которая с двадцатилетнего возраста была у нее в услужении. Досужие языки в городке, который, как и все маленькие селения, был питательной средой для сплетников, при таком обороте дел обвинили мадам де Ферьоль в скупости. Сначала сплетня смаковалась как лакомство, но потом питательная среда, так сказать, засахарилась. Люди этой темы больше не касались, толки о скупости прекратились. Добро, которое мадам де Ферьоль тайком делала беднякам, выплыло наружу. Люди низкого происхождения, обитавшие на дне этой сумрачной бутыли, постепенно начали смутно осознавать добродетель и достоинства мадам де Ферьоль, постоянно державшейся в стороне, жившей в таинственном ореоле подавляемой скорби. В церкви — нигде больше ее почти и не видели — прихожане глядели издалека, с почтительным любопытством на эту величественного вида женщину в длинном черном одеянии, неподвижно сидевшую во время долгого богослужения на своей скамье под низкими арками суровой романской церкви с приземистыми столбами, как если бы она была поднявшейся из могилы древней королевой из династии Меровингов. В каком-то смысле мадам де Ферьоль и правда была королевой, царя над мнениями и заботами жителей городка, по чести сказать, совсем не походившего на королевство. И если она не царила над Форезом невидимо, как персидские цари в древности, — ведь она не могла, как они, полностью укрыться от посторонних глаз, — то все же напоминала их отчужденностью, с которой пребывала в тесном лоне этого маленького мирка, никогда никого к себе не приближая.
8
Речь идет о протестантах, которые под предводительством Жана Кавалье восстали после отмены Нантского эдикта. — Прим. перев.