Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 28 из 29

В то же время я помню, что за два или три года до его смерти, когда я пришел к Ропсу в мастерскую, он сказал мне: «Я жду женщину». И, увидев, что я намерен удалиться, добавил: «Останьтесь. Когда раздастся три удара через большие интервалы, спрячьтесь в глубине мастерской». Прошло немного времени, я услышал три удара и встал с места. Уходя, я машинально обернулся: старая служанка принесла Ропсу чашку с травяным отваром.

Через Ропса я познакомился с доктором Фийо, большим почитателем импрессионистов. Какие приятные минуты я провел у него! Каждый вторник устраивались «домашние обеды», на которые без особых приглашений приходили завсегдатаи этого дома, а после обедов мы, бывало, с большим удовольствием слушали госпожу Фийо, будущую Жанну Роне, великолепную исполнительницу Венсана д’Энди. К числу близких друзей семьи принадлежал и господин Дюме, начальник отдела в министерстве религиозных культов; благодаря ему вокруг доктора Фийо крутилось множество церковнослужителей. В самом деле, последние, в тех случаях, когда они не осмеливались обращаться непосредственно к господину Дюме, прибегали к помощи любезного хозяина. Как-то один прелат послал доктору великолепного живого омара, написав в записке, приложенной к посылке, следующую фразу, которая казалась мне в то время очень остроумной: «На Вашем столе он будет кардиналом». В другой раз кандидат на епископский сан привел к доктору Фийо, чтобы он их послушал, двух хорошеньких племянниц; они, разумеется, не поскупились на похвалы своему изумительному дядюшке. Все эти хитрости, шитые белыми нитками, «директор культов» брал на заметку, стремясь воспрепятствовать тому, чтобы кто-нибудь недостойный не проник в ряды священной армии, за которой он присматривал; ибо, несмотря на весь свой антиклерикализм, господин Дюме относился очень серьезно к престижу церковной иерархии.

В один из таких «вторников» я совершил бестактность, воспоминание о которой даже и теперь, по прошествии длительного времени, не дает мне покоя. В тот вечер я впервые увидел одну очень словоохотливую даму, которая сильно гнусавила.

– Вы не находите, – спросил я у одного из соседей, чтобы как-то начать разговор, – что этой даме пошло бы на пользу, если бы она не так часто гудела своей трубой?

– Согласен с вами. За тридцать лет я так и не смог к этому привыкнуть.

Я с удивлением посмотрел на него, и он пояснил:

– Да. Я ее муж.

Однажды, когда я уходил вместе с Ропсом от доктора Фийо, все еще находясь под очарованием картин, украшавших стены его дома, художник сказал мне:

– Не правда ли, это какое-то сумасшедшее искусство?

– Право, не знаю. Во всяком случае, на все это весьма приятно смотреть…

– Если так, то тем хуже для вас. Стоит только раз восхититься этой живописью – пиши пропало…

Вскоре после этого, выгодно продав «Женщину с обезьяной», приобретенную мной у Ропса, я использовал часть вырученных денег на покупку акварели художника, который, возможно, и не принадлежит к мастерам первого ряда, но заслуживает большего, нежели безразличие, с каким к нему относятся сегодня. Я имею в виду Джона Льюиса Брауна. Довольный купленной картиной, изображающей всадников, я рискнул отправиться в гости к художнику, прихватив с собой акварель. Он похвалил меня за мой «глаз» и, помню, нанес три точки гуашью на шлем одного из всадников, сказав: «Вот так будет лучше».

Помнится, проходя в его мастерскую на первом этаже дома, расположенного на улице Баллю, я был буквально ошарашен, вдруг оказавшись перед генералом, сидевшим верхом на лошади посреди небольшого сада: это была модель художника.

– Кстати, – сказал я ему, – на бульваре Монмартр я видел удивительный рисунок с изображением лошадей.

– У Буссо, не так ли? Ах, ей-богу, это рисовал Дега, наш обожаемый мастер… Но вы ведь уже видели Дега давеча, когда мы уходили с вами вместе, ну, знаете, такой господин в черных очках с толстыми стеклами, с которым я поздоровался мимоходом.

– Но как Дега удается рисовать, расположившись со своим мольбертом среди толпы?

– Да он рисует у себя на четвертом этаже, используя в качестве моделей деревянных лошадок. – И, заметив мое удивление, он добавил: – Конечно, Дега посещает ипподромы в Отейе, в Лоншане; но именно в мастерской он воссоздает натуру, по-разному поворачивая лошадок на свету. Он поступает, как Домье. Его друг Булар рассказывал мне, что однажды в Вальмондуа Домье сказал ему: «Мне хотелось бы порисовать уток». Булар отвел его на птичий двор; уток согнали в лужу, и, пока они барахтались в ней, Домье курил трубку, говоря совсем о другом. Через несколько дней, зайдя к своему другу в мастерскую, Булар остановился в изумлении перед рисунком, изображающим уток… А Домье сказал: «Ты помнишь, я видел их у тебя». Я же, не обладая такой хорошей памятью, – продолжал Льюис Браун, – вынужден прибегать к услугам настоящих лошадей. К счастью, у меня есть сад.

– Но, – довольно наивно возразил я, – рисуя ню, Дега ведь не использует для этой цели маленьких деревянных женщин?

– Дело в том, что с человеком в живописи можно поступать как угодно, и Дега, уверяю вас, не церемонится с моделями, заставляя их принимать самые неожиданные позы. И кстати, коли уж речь зашла об обнаженной натуре, я как-то зашел к Арпиньи. Показав мне пейзажи, он сказал с чуть таинственным видом: «Пройдите сюда» – и отвел меня в свою спальню. Роскошная дама спала, растянувшись на постели спиной к нам. «Посмотрите, – произнес Арпиньи и обнажил пару великолепных ягодиц. – Можете ли вы себе представить, как это соблазнительно для художника?.. Но я должен быть пейзажистом!»

Позднее я убедился, насколько удобно было такому художнику, как Льюис Браун, рисующему лошадей, жить на первом этаже. В самом деле, спустя некоторое время, спускаясь по лестнице одного дома, я увидел человека, сидевшего на лошади.





– Верно ли, что мастерская господина N находится там, наверху? – осведомился он.

Вот что мне удалось узнать. Художник, специализировавшийся на изображениях птиц, выставил в Салоне превосходно нарисованного жаворонка, которого у него купил один аргентинец.

– Не могли бы вы, – спросил у него покупатель, – с таким же совершенством нарисовать лошадь?

– Почему нет? – ответил художник.

– И меня верхом на ней, – добавил аргентинец, который заодно попросил разрешения явиться к нему в мастерскую и попозировать.

– Ко мне? – удивился художник. – Да что вы! Я живу на шестом этаже.

– Bueno![39] – сказал аргентинец. – У нас лошади поднимаются по лестницам…

Чтобы господин Льюис Браун еще больше дорожил своим первым этажом, в свое очередное посещение я рассказал ему историю про аргентинца. Помню, он негодовал: «Я только что вновь посмотрел „Анжелюс“, она опять как новенькая. А ведь раньше эта картина была вся покрыта кракелюрой!»

Надо сказать, что полотно побывало в руках у господина Шошара, знаменитого директора магазинов «Лувр», и, питая глубокое почтение к работам настоящих мастеров, он, очевидно, не мог допустить, чтобы эта картина, попав к нему, обнаруживала хоть какой-то изъян.

IV. Мой дебют

«Художественный союз». – Между Альфонсом Дюма и Деба-Понсаном. – Мой первый клиент. – Я нахожу «вкладчика»

Я сказал Ропсу, что мечтаю стать торговцем картинами, в надежде, что он порекомендует меня директору какой-нибудь галереи, где я мог бы овладеть азами этой профессии.

– Я сам веду дела с покупателями, – ответил он, – поэтому у меня нет, так сказать, отношений с торговцами.

Потом, немного подумав, он произнес:

– И все же я могу вам помочь.

Достав из ящика фотографию – на ней Ропс был запечатлен молодым, – он дал ее мне, предварительно написав на ней: «Завтрашнему Жоржу Пти, Амбруазу Воллару» – и поставив свою подпись.

Польщенный и в то же время смущенный подобной характеристикой, я не решился воспользоваться ею, но тем не менее рискнул обратиться в галерею Жоржа Пти, к которому у меня, к счастью, было рекомендательное письмо от одного банкира. Однако, не осмеливаясь предстать перед самим патроном, я заметил человека, который, как мне показалось, занимал в фирме важное положение, и вручил ему свое письмо.

39

Хорошо! (исп.)