Последний сеанс

– Ты знаешь, я, наверное, больше не приду. Это у вас черт знает что там, а не группа психотерапии. Одна эта бабища страшная чего стоит… Ваша эта – Ольгниловна или Ольгпална – просто Карабас Барабас. И другие, прости, но дуры редкие. Воронович вообще никак не вмешивается, будто нормально платить за то, чтобы слушать сивый бред кобыл. Ну, как на подбор, ведь…

Артем хотел соврать в духе, если бы я тогда не заметил тебя, то вообще еще с середины сеанса ушел, но почему-то не смог так…Тане и сказал:

– Я хотел с середины сеанса уйти. Просто ждал, чем все это закончится. Хотелось увидеть эти магические обряды Воронович, про которые так много говорят.

Таня кивнула.

– В первый раз всем бывает жутко и странновато. Потом привыкаешь. Не знаю, что бы со мной было без этих сеансов. Они многое освобождают внутри, много всякого – ну, самого нехорошего – и тогда уже жить без них можешь. Лично я – не могу. А то, что Воронович молчит и не вмешивается, думаю, это специально… Может это так в Метод заложено, что мы сами должны что-то понять и что-то сделать, только я вот не знаю что… еще не поняла.

– Но ведь нельзя же так! Тебя ведь первую на этих сеансах…. Почему ты это терпишь?

Таня опустила голову, по тонкой коже, которая теперь выглядела очень сухой и слишком тонкой, вдоль рта легли скорбные, как у маленькой старушки, складки.

– Я не терплю, мне больно. Но может так и надо, – она прижала плечо к уху, точно защищаясь.

Артем отметил и это жалобное «надо-оо» и эту детскую защиту плеча, со стуком выставил локти вперед и придвинул лицо к Таниному:

– Не понял, что надо? Чтобы больно было? Кому надо? Тебе? Или вашей Карабисихе? Или тем дурам, которые кайф ловят, когда промывают тебе косточки?

– Ты не прав. Ты был один раз. Там всем бывает больно понемногу. Всем достается.

– Бред какой-то! Групповой мазохизм, а не психотерапевтические сеансы…

Таня замолчала. Артем расходился, наседая на Таню, пытаясь ей доказать, что Артем не какое-то там ничтожество, чтобы с ним обращались так, как сегодня. Но Тане даже в голову не пришло подумать об Артеме как о ничтожестве. Она искренне не понимала, почему Артем так некрасиво сейчас расходится.

– Ага, всем достается от этой старой дуры… И все молчат.

– У нее здоровье слабое, – Таня стала защищать Ольгу Ниловну. – Она знаешь, бывает совсем слепнет. Мне девочки сказали. Ну, вообще ничего не видит, и ее на скорой отвозят. Мне ее жалко и девочкам ее жалко. Может поэтому мы и молчим, если даже она через край хватает. Она давно в театр ходит. Может у нее драма покруче нашей.

– Ага, драма. Ненависти через край. Понимаю. Это называется «ослепнуть от ненависти».

Артем зажмурил глаза и стал шарить руками по столу, как слепой. Задел чашку, опрокинул сахарницу. Потом открыл глаза и первым расхохотался. Таня вслед за ним. Им стало легче.

– Ну, а ты… Если не хочешь не говори… Но мне правда, как новичку, важно знать, что за история у тебя – ну, та из-за которой ты пришла к Воронович?

Таня не хотела говорить. Но была так благодарна Артему за прогулку и вот даже за эту шутку со слепым, что сказала:

– Так, ничего особенного. Была мерзкая связь с одним очень старым козлом. Ничего особенного. Просто очень плохо после – что-то вроде депрессии. Все никак себя простить не могу, что у меня в жизни это было. Знаешь, мне так хотелось, чтобы все было по-настоящему, как у всех, по-честному, что бросилась к первому попавшемуся козлу в постель. Не знаю, не понимаю, зачем… Больно это ужасно, сама не знаю, почему. Не могу себя простить. Ненавижу себя это, за то… что с этим козлом. Ты представить себе не можешь, как он был отвратителен мне почти с самого начала, а я почему-то это делала, пока буквально умом не двинулась от отвращения к самой себе. К себе и этому уроду старому. Как я могла!

– Зачем ты себя так? Он наверняка со знанием дела подкоп к тебе вел. Он мудак. Ты не при чем! Может, тебе даже казалось, что ты любила его? Так? Ты ведь не могла бы без чувства совсем?

Таня с ужасом покачала головой:

– Нет– нет! Хотя… тогда. Я не знаю, я ничего не знаю! Тогда, казалось, вообще без него не могу. А сейчас ничего, кроме бесконечного унижения не вспоминается! Понимаешь, я сама себя унижала! С самого начала, как только вообще связалась с ним!

И жалобно протянула:

– Мне давно уже надо было домой!

Артем послушно рассчитался и они вышли на дорогу ловить такси. Оба о чем-то уныло думали, вглядываясь в полупустую дорогу.

– Ты никогда не задумывалась, что ненависть притягивает людей друг к другу сильнее, чем любовь? – протянул Артем и проводил глазами очередное такси, которое даже скорость не снизило, проезжая мимо них.

Таня удивленно посмотрела на него снизу сверх и неожиданно гордым голосом ответила:

– Я не задумывалась, я знаю!

Усмехнулась и добавила:

– Именно поэтому ты пришел на сеансы Воронович. Поэтому придешь и на следующий. И еще. Ненависть – как наркотик. Затянет и тебя.

Таня тихонько и совсем нерадостно сказала наконец остановившейся машине «ура» и юркнула на заднее сиденье.

Артем хлопнул за Таней дверцей, нагнулся к стеклу и выдал ей на прощание свою любимую улыбку, которую он назвал во время тренировок перед зеркалом «всегда ваш, мадемуазель». Машина газанула, Артем с раздражением засунул руки в карманы и пошел вдоль дороги, разговаривая сам с собою:

– Черт, да я всю ночь мог бы с ней проговорить. Мне нужно с ней поговорить! Да на хрена ей надо было домой, к своей чертовой матери, когда мне так нужно было именно сегодня поговорить! И что я буду делать еще целую неделю до следующего сеанса, когда я даже телефон у нее не спросил!

Он сел на лавочку автобусной остановки, стянул перчатки, закурил.

– Ну, ок, сейчас пойду домой и напьюсь. Завтра буду спать, опохмеляться, есть и опять спать. А дальше? Перед ним остановился автобус, распахнулись двери, никто не вышел. Автобус постоял в раздумье, и двери захлопнулись.

– Ну, ок – вскочил Артем. – Достаточно пока и этого плана: напиться, проспаться.

Еще один разговор

Дома Артем приступил к питию с вниманием и готовностью дойти до конца, с какой приступают к написанию годового отчета в последний день его сдачи.

Он перебирал подробности разговора с Таней: что он сказал, что она ответила. Когда бутылка ополовинилась, Артем заговорил вслух – с Таней, которая в его воображении несмотря на 6 часов утра все еще была полна сил, сочувствия и внимания к Артему. Они с Таней дошли до того момента, когда уже не он: «Зачем ты себя так? Может, тебе даже казалось, что ты любила его» – после его долгих объяснений, внятных и не очень, аккуратно и тактично спросила: «А ты… ты ее любил?». Артем задумался, налил еще:

– Понимаешь, Танюш, – начал он вслух, уставившись в пустое пространство.

И замолчал, потому что к длинному монологу вслух был не способен. Но Таня – его воображаемая Таня – все равно все слышала. Он молчал, уставившись в стенку, раскачиваясь на высоком табурете у кухонной стойки.

– Понимаешь…. Я…

Артем привык думать, что ее он ненавидел всегда. Когда они расстались, ему мерзко было вспоминать, как много и часто в течение семи лет соприкасались их тела. Но проблема в том, что ненавидеть ее он стал не сразу. И даже в своей ненависти все еще на что-то надеялся. На что? Он не понимал.

Когда же он начал ее ненавидеть? На второй, четвертый год? Когда он начал сознательно использовать власть своего тела над ее? Своего – молодого, гладкого и упругого. Когда ему впервые захотелось сделать ей больно? Не помнил. Казалось, для него и для нее тоже все было нормой, все было лишь любовной игрой. Холодной, расчетливой игрой. Вернее, так все представила она. Но Артем. Артем не играл. Он всерьез хотел унижать ее, хотел и делал ей больно. Бил с силой, с ненавистью. Когда по длинным волнам, проходящим по ее телу, он понимал, что она скоро достигнет оргазма, он отстранялся от нее, заставляя ползать на коленях с голым задом, умоляя его продолжить… Он мечтал, чтобы однажды она издохла прямо под ним. За эти часы или десятки минут его власти он дорого платил все оставшееся время – унижением ее власти над ним. После всего она умела моментально собраться, отстраниться: