Страница 11 из 19
– Смотри, какая она у нас красотка, – представила Ольга Ниловна. – Да, красотка… Сказать больше нечего.
– А вот эта замечательная девочка рядом со мной, – моя тезка Олечка. Олечка, ну, что краснеешь, поздоровайся с новеньким!
Полная мужиковатая девица лет тридцати с пунцовым лицом и пунцовой шеей с болью приговоренной к убою коровы взглянула на Артема и тут же отвела глаза. Артем еще никогда не видел, чтобы кто-то вот так до синевы краснел. Олечка стала сиреневой от смущения.
– Олечка такая юная, а уже помощник нотариуса. Серьезная и цельная девочка. Пришла в группу угрюмой. Но я, то есть мы, – кивок в сторону Воронович и других девочек, – расшевелили ее быстро. Смотри, какая теперь веселая и румяная.
На четко выделенном «румяная» Олечка вскинулась и снова поникла, выставив пылающий лоб.
Довольная Карабасиха счастливо отметила:
– Девочки меня знают и не обижаются. На меня грех обижаться! Очень я открытый искренний человек. Меня за то и любят, что я вся, как на ладони, ничего не скрываю. Все, как есть, говорю. Правду человеку – прямо в глаза.
– Мы, молодой человек, душу сюда приходим освобождать. С помощью гениального Метода известного психотерапевта – кивок на ноги Воронович. – Много в душе грязи у нас. Много. Ты еще и сам не знаешь, сколько ее в тебе. Грязь мы оставляем здесь. Выходим из класса – чистые и свежие, как младенцы. Я молодею от этих сеансов. Прихожу домой, смотрю на себя в зеркало и думаю, ну, прям девочка. И красавица – не хуже Анечки.
Ольга Ниловна загоготала. Артема передернуло от возмущения, но он справился: пригладил волосы, забросил ногу на ногу и изобразил 100% вежливого внимания.
– Если хочешь остаться с нами, мы должны все знать про тебя, – продолжала распинаться Ольга Ниловна. – У нас не принято скрытничать. Так ведь Таня?
Из тени дивана мило и грустно улыбнулась Артему худенькая девушка.
– Двадцать один год, не больше, – подумал Артем, – но выглядит совсем детём. Робким, очень воспитанным…
– Теплее, – почувствовал Артем, – тут теплее, эта не съест, – он ободряюще кивнул Тане, стараясь отзеркалить, как он учился на тренинге «Как вести толпу за собой», милую улыбку девушки. По вспыхнувшим детской застенчивостью глазам Артем понял: сработало. Ольга Ниловна затрубила дальше, но Артем, ободренный одной победой, уже не чувствовал себя беспомощным.
– Таня была скрытной девочкой. Месяц молчала. Клещами пришлось вытаскивать из нее ее историю. Да. Ради ее блага. Мы-то думали, что за беда у девочки? Что за тайна такая? Оказалось, плевое дело. Ей Богу, – Карабисиха сухо сплюнула на пол, сделала растирающее движение подошвой, – плюнуть и растереть. Любовь несчастная… такая. Будто бывает любовь счастливая. Главное, к кому? К преподавателю какому-то в институте, ловеласу лысому!
Таня молчала и стойко улыбалась.
– Вообще не понимаю, – встряла еще одна девушка, крепкая, напористая. – Я – Лена, если что, – кивнула она быстро Артему, – лично мне даже представить противно, как можно целоваться со стариком, не то что – в постель к нему… Брр…
– Лена у нас самая честная, – Карабасиха не могла позволить идти разговору самотеком, – всегда что думает говорит – прямо как я! Вот это качество в ней уважаю!
– Старики разные бывают, – отозвалась брюнетка, которая показалась Артему пугающе самоуверенной. Она резко активно жестикулировала ярко наманикюренными руками в браслетах. – Вот, к примеру, режиссер Кончаловский. Такой старик мог бы себе моложе Высоцкой найти… Или Спиваков… Лично я от такого старичка как Спиваков ни за что не отказалась бы. Только увижу, как он за дирижерский пуль прыгает, мурашки идут. Вот мужчина! Настоящий мужик и в семьдесят настоящий!
– А Жасмин я люблю – да-да, вот такое красивое имя у нашей тут главной умницы, – подтянула вожжи Карабасиха, – так это за мудрость не по годам. Это верно! Сколько Тань, твоему-то мужику было? 65? Да это мальчик ведь еще совсем!
Карабасиха загоготала. Артем заметил, что перестал моргать и аккуратно поморгал.
– Танюше нашей мы сразу честно сказали… Да, девочки? – девочки по команде закивали, – ее несчастье от распущенности! Женщина должна себя в детях реализовать, в заботе о них и о муже. Любовь там, страсть – пятое-десятое. Тогда и к развратникам всяким не потянет, и горя от них не будет! Его – Бог судья – дело понятное – на молоденькую потянуло. Но и самой нужно голову на плечах иметь. Ей ведь что захотелось – пикантных приключений, профессору в штаны залезть… Прости меня, Таня, я ведь честно с тобой, как со своей дочерью, всегда что думаю говорю, всю правду-матку, на меня обижаться нельзя, грех на честного и чистого человека обижаться… В штаны залезть к профессору, мол, не прыщавый сокурсник потискает за углом, а уважаемый человек! Распущенность это, да и только.
Таня подложила руки под попу, сгорбилась и опустила голову:
– Он не профессор был, всего лишь доцент, – тихо вставила Таня. – Его никто в институте нашем не уважал. У нас вообще в институте никто никого не уважал.
В Артеме проснулся знакомый… за год своего регулярного общения с ним, он так и не понял, что это или кто. Даже не голос, хотя у него, у этого нечто, был и голос… Это нечто крутило в его башке мерзкое немое кино с ним в главной роли и гадко комментировало. Артем не мог ни выключить кино, ни переключить канал, ни хотя бы убавить звук. Сейчас оно снова включилось и откомментировало:
– Это все потому, что ты – ничтожество!
– Тебя опять развели, мальчик мой! Мальчик мой, мальчик мой…
– Думал помогут тут? Ну, да – конечно помогут. Тут в компании дебилок тебе самое место! Самое место для такого ничтожества, как ты! Ты, недозрелые дебилки, и вы все вместе пляшете под дудку старой дурищи-бабищи. Все как всегда в твоей жизни, как всегда, мальчик мой!
– Мальчик мой, мальчик мой! Мальчик-мой!
Воронович нажала на кнопку:
– Пора! – сказала она неожиданно.
Занавеска, скрывающая стену, разъехалась. Теперь они сидели на сцене перед небольшим и пустым театральным залом. Девочки и Ольгниловна посуровели, сосредоточились, подошли к краю сцены, куда санитары вынесли три большие коробки. Из одной торчал поломанный мебельный хлам, другая с горкой была полна битыми чашками, блюдцами, кастрюлями, в третьей лежали яйца, помидоры и даже несколько несвежих ананасов. Санитары – двое из ларца одинаковых с лица – с тупым видом расселись на стульях по краю сцены.
– Теперь почувствуйте, как сильна ваша ненависть, – Воронович взяла микрофон и ее голос зазвучал на удивление властно. Этому голосу хотелось верить, хотелось повиноваться. – Почувствуйте не-на-висть. Почувствуйте и направьте ее на того, кто заслужил ее. Заслужил вашу ярость. Вспомните, сколько раз вы молчали, когда нужно было ответить. Вспомните, сколько раз терпели унижения. Оставались, вместо того, чтобы уйти. Улыбались, когда нужно было кричать. Быть может вас ударили, а вы не ответили на удар. Вас оскорбили, а вы не нашли достойного ответа. Сколько бы раз с вами это не происходило. Знайте, все можно вернуть. Вернуть можно. Прямо сейчас. В этот самый момент вы можете отомстить обидчикам. Вы можете сказать то, что должны были сказать. Крикнуть, что тогда должны были крикнуть. Наорать, обругать. Смелее! В этом зрительном зале сидят они – те, кто заслуживает, чтобы им вернули их оскорбления. Это закон. Они заслуживают того, чтобы им вернули унижения. Они хотят этого, они жаждут вашего ответа – прямо сейчас! Смелее!
Голос Воронович невидимым крючком зацепил что-то между ребрами Артема и потянул. Потянул то, что заставило его вскочить, сжать кулаки. Ему захотелось швыряться, кидаться и орать туда – в пустоту зала. Но вдруг прямо перед ним что-то бессловесно и мерзко заголосила Карабасиха. Как-то по-воровски присела к коробкам красавица Анечка, вытащила кирпич и с мерзким воплем запустила в зал. Нотариус Оля с фиолетовым лицом и фиолетовыми руками вопила: «Ненавижу тебя!» Честная девушка Лена-если-что то ли хохотала, то ли хрюкала… Таня робко оглянулась на Артема, подошла к краю сцены, села на корточки, обняла себя руками и, раскачиваясь так, тихонечко едва внятно заскулила: дурак, козел, ненавижу тебя, дурак.