Страница 17 из 20
- Нюша, Нюшенька! - Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!
Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом, тяжело, и глухо била в груди боль.
- Кто ты? - спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда разбрызжется последними, умирающими звуками.
- Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!
Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле - луговинам, болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел, и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.
У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.
- Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? - зашептал Крикун, жадно целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. - Зачем ты так? Зачем? - Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ, мокрую кофту, ее грязные ботинки.
- А зачем ты так? - спросила она, видимо, придя в себя. - Я-то ведь порочная!
- Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша...
Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на кровать, пытаясь ее раздеть.
- Я сама, - сказала она.
- Ну вот и добре... Вот и хорошо...
- Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу позорить... Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я, как река, сама по себе...
- Ну и ладно, Нюшенька... Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше...
- А что было, Крикун? - Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.
- Что было, говорю, сплыло, - жестче обычного сказал Крикун, торопясь тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.
- Нет, ты мне скажи, что было!
- А что бывает между бабой и мужиком? - Крикун хихикнул, пытаясь приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую родинку на правом плече. - Смотри, какая она занятная? - Он потянулся, чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.
Нюша оттолкнула его.
- Не смей! Я Сане даже не разрешила!
- Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила! - Балуясь, он хотел ее повалить.
Она его опять резко оттолкнула.
- Да ты человек или нет? - зашептал он. - Или железная какая? Я же тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю...
- Уйди! "Саня, Саня!" Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все, все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! - Она торопливо одевалась. - "Саня!" Да ты что? Он - не тронул меня! Пальцем не тронул!
- Ври! Пальцем он ее не тронул!
- Он святой! Слышишь, Крикун, святой!
16
- Ты откуда такой взялся? - Мокрушин большой, нечесанный, с любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.
- А оттуда от самого! - Зло вгрызался в землю, дальше уходя, пробиваясь к озеру.
- От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.
- А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.
- Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? - Мокрушин гудел по-доброму.
- Потому, как нелегко жилось, решил изменить малость, в свою сторону счастье завернуть. - Сашка Акишиев ни разу не передохнул, все рубил и рубил лопатой, он ни разу не поглядел на Мокрушина, но симпатия к нему звучала в его шутливо-серьезных словах. Он понял, что этот лохматый, небритый человек - его сторонник, ему тоже нелегко живется, и все же он не такой и несчастливый человек, вот теперь же опустится в сырую щель, пробиваемую к озеру, и пересиливая все в себе тяжелое, грубое, что породила в нем нелегкая его жизнь, будет с удовольствием выворачивать комья мерзлого грунта.
Так и случилось. Мокрушин, перекрестив богов и матерей, отцов и дедов, ахнул потом в тугую землю лопатой и пошел, пошел, как экскаватор выворачивать глыбы почвы, увитой кореньями и вековой падалью.
Бились они вдвоем долго, и опыт, поначалу одинокий, рождался у них. Уже друзьями, единомышленниками, злыми и непрощающими других, тех, что остались там, они вышли из своих щелей и упали в траву. Было солнечно-сказочно, теплынь, разыгравшаяся вдруг, присела на всю эту болотную шумиху и стонала птичьим весельем, ласковой порывчатой духотой, входившей в их жадные приуставшие тела.
- А парень ты ничего, - хрипло сказал Мокрушин. - Ничего! С тобой, как пишут-то ныне, в разведку можно бежать.
- Да и ты, брат, ничего, понятливый.
- Я-то привычный к разумению. - Мокрушин собирался закурить, оглянувшись как-то растерянно вокруг, махнул рукой и спрятал опять сигаретку. - Детство-то мое здесь, неподалеку прошло... что к чему понимаем. А ты, значит, решил к воде пробиться?
- Как можно скорее.
- Да-а, соображаю. Убежит вода вскорости.
- Убежит.
- Да-а...
Акишиева эти слова будто подстегнули. Он встал, взял торопливо лопату и опустился в щель.
Мокрушин еще немного полежал.
- На пуп рвешь, - сказал нехотя он.
- Ничего, он давно уже порван. - Акишиев засмеялся.
- Ну и дурень, гордись! - Мокрушин уже медленнее, без той давней охоты, опустился в свое логово и, поработав немного, заговорил. Отец у него в объездчиках ходил, жили на кордоне. Занимались охраной леса-то всей семьей. Каждый идущий в лес предъявлял документ, выданный на право заготовки дров, ягод, сена.
- При случае-то, - крикнул и Акишиев, - и у нас тоже скоро находили всякого нарушителя.
- Ты что, тоже лесной леший?
- Отец мой перед войной в лесорубах ходил.
- Да-а, тогда время было замечательное. Теперь-то мы все валим да валим... Оглянуться некогда. Голубая тайга!
- Именно голубая.
- Послушай, парень! А чего все же ты к нам махнул? Чего не на БАМ или еще куда?
- Не люблю, когда много слишком скапливается, - засмеялся как-то нехотя Акишиев.
- Понятно. Значит, где-то задело? Высокие материи, как говорится, через себя пропускал, через свою правду? - Мокрушин был, оказывается вот из каких. - Досталось поди за что-нибудь?