Страница 4 из 17
Будь я мальчишкой, я, наверное, расплакался бы от стыда, обиды и разочарования. Но семнадцатилетний юноша уже не мог вести себя подобным образом – я молча отдал ему письмо и стал есть кашу, хотя один ее вид вызывал во мне отвращение. В это время мой дядя, склонившись к огню, вертел в руках письмо, не решаясь распечатать его.
– Ты не знаешь, что в нем? – с опаской поинтересовался он.
– Вы сами видите, сэр, – ответил я, – что печать не сломана.
– Гм… Что же тебя привело сюда?
– Я хотел отдать письмо.
– Ну, – хитро ухмыльнулся он, – ведь у тебя были, конечно, какие-нибудь надежды?
– Да, сэр, – признался я, – узнав, что у меня есть состоятельные родственники, я действительно надеялся, что они мне помогут. Но я не нищий, я не ищу у вас милости и не прошу ничего такого, чего вы не в состоянии мне дать. Хоть я и кажусь бедным, у меня есть друзья, которые не откажут мне в поддержке.
– Ну-ну, – покачал головой дядя Эбенезер, – ты вот что, пока не фыркай на меня. Мы еще отлично поладим. Слушай, Дэви, если тебе не по вкусу каша, я доем ее. – Он вытолкнул меня со стула и взял ложку. – Овсянка – славная здоровая пища, самая главная. – Он вполголоса пробормотал молитву и принялся есть. – Твой отец тоже не морил себя голодом. Насколько я помню, он не любил засыпать на пустой желудок. Что касается меня, то я всегда соблюдал умеренность в пище. – Хозяин дома глотнул пива, и это, вероятно, напомнило ему о гостеприимстве: – Хочешь пить – вода за дверью.
Я ничего не ответил и продолжал стоять, бросая недовольные взгляды на мистера Бэлфура. Он торопливо ел и одновременно рассматривал мои башмаки и чулки домашней вязки. Только один раз наши глаза встретились, и даже на лице вора, пойманного на месте преступления, не отразилось бы столько страха, сколько я увидел на лице своего дяди. Но чем объяснить такую его боязливость? Непривычкой к людскому обществу? В таком случае это дело поправимое: небольшой опыт – и мой дядя станет совсем другим человеком. Резкий голос пробудил меня от посторонних мыслей:
– Твой отец давно умер?
– Недели три, сэр.
– Александр был скрытный молчаливый человек, – сообщил дядя. – Он и в молодости не отличался общительностью. Он говорил что-нибудь обо мне?
– Пока вы мне сами не сказали, сэр, я и не знал, что у отца есть брат.
– Господи! – воскликнул мистер Бэлфур. – Так он, наверное, и о Шоосе ничего не упоминал?
– Я никогда даже не слышал такого названия, – крикнул я в запальчивости.
– Подумать только! – усмехнулся дядя. – Странный человек.
При этом дядя Эбенезер казался чрезвычайно довольным: то ли самим собой, то ли мной, то ли моим отцом – этого я не понял. Во всяком случае хозяин дома, вроде бы, больше не чувствовал ко мне ни отвращения, ни недоброжелательства, которые испытывал поначалу, потому что он вдруг вскочил, прошелся за моей спиной по комнате и хлопнул меня по плечу:
– Мы еще отлично поладим! Я очень рад, что впустил тебя. А теперь пойдем спать.
К моему удивлению, он не зажег ни лампы, ни свечи, а вслепую устремился в темный проход, тяжело дыша, поднялся на несколько ступенек, остановился перед какой-то дверью и отпер ее. Я спотыкался, стараясь идти за ним по пятам, и теперь оказался рядом. Он велел мне войти – похоже, это и была отведенная мне комната. Я послушался, но, сделав несколько шагов вперед, не пошел дальше, а попросил свечу.
– Ну-ну, ладно, – пробурчал дядя Эбенезер, – нынче прекрасная лунная ночь.
– Сегодня нет ни луны, ни звезд, сэр, и тьма кромешная, – возразил я. – Я не смогу найти постель.
– Прекрати, – ответил он, – я не люблю, чтобы в доме горел свет. Я страшно боюсь пожаров. Спокойной ночи, Дэви.
Не успел я еще раз выразить свой протест, как мистер Бэлфур захлопнул дверь, и я услышал, что он запирает меня снаружи. Я не знал, плакать мне или смеяться. В комнате было холодно и сыро, точно в колодце, а когда я наконец отыскал постель, она оказалась мокрой, как болото. К счастью, я захватил с собой свой узел с вещами и теперь, завернувшись в плед, улегся на полу возле большой кровати и быстро заснул.
С первым проблеском солнца я открыл глаза и увидел, что нахожусь в просторном помещении, обставленном дорогой мебелью, с тремя красивыми окнами и обитыми тисненой кожей стенами. Лет десять, а точнее, двадцать назад можно было бы только мечтать заснуть и встретить новый день в такой великолепной спальне, но с тех пор сырость, грязь, заброшенность, мыши и пауки сделали свое дело. Кроме того, сильно пострадали оконные рамы, что для Шоос-хауса, похоже, стало привычным явлением, – складывалось впечатление, что моему дяде приходилось не раз выдерживать осаду своих возмущенных соседей, наверное, с Дженет Клоустон во главе.
На дворе уже светило солнце, а я так продрог в этой унылой комнате, что начал стучать и кричать, пока не пришел мой тюремщик и не выпустил меня на волю. Он повел меня за дом, где находился колодец с бадьей, и сказал, что, если мне нужно, я могу тут вымыться. Я так и поступил и вернулся на кухню, где хозяин в это время развел огонь и варил овсяную кашу. На столе лежали две роговые ложки, стояли две пустые миски, но стакан пива по-прежнему был только один. Видно, я посмотрел на дядю с некоторым удивлением, и он, заметив это, как бы в ответ на мою мысль спросил, не желаю ли я выпить эля, – так он называл свое пиво. Я заявил ему, что не хочу его беспокоить, хотя пиво мне нравится.
– Ну-ну, – проворчал он, – я ведь не отказываю тебе, Дэви, в том, что благоразумно.
Он снял с полки посудного шкафа другой стакан, но, к моему великому изумлению, вместо того чтобы нацедить еще пива, перелил ровно половину из первого стакана во второй. Странно, но в этом мне показалось какое-то благородство, которого я не ожидал. Мой дядя, бесспорно, был скрягой, но принадлежал к той наивысшей породе скупцов, которые способны заставить уважать свой порок.
Когда мы позавтракали, дядя Эбенезер открыл сундук и вынул из него глиняную трубку и пачку табаку, отрезав от нее ровно столько, чтобы набить себе трубку, а остальное запер снова. Затем он уселся на солнце у одного из окон и закурил. Время от времени его взгляд задерживался на мне, и мистер Бэлфур задавал какой-нибудь вопрос, например:
– А твоя мать?
– Она тоже умерла.
– Красивая была дама! – Потом опять после длинной паузы: – Кто такие твои друзья?
Я приврал ему, что мои друзья – джентльмены по фамилии Кэмпбелл, хотя на самом деле только один из них, а именно священник, когда-либо обращал на меня внимание. Но мне показалось, будто дядя с пренебрежением относится к моему общественному положению, и я желал доказать вновь обретенному родственнику, что я не какой-то беззащитный нищий – у меня имеются достойные покровители.
Эбенезер Бэлфур, как видно, раздумывал над тем, что я сказал.
– Дэви, – произнес он наконец, – ты хорошо сделал, что пришел ко мне. Я высоко ценю фамильную честь и исполню свой долг относительно тебя, но мне нужно подумать, куда тебя лучше пристроить: в дипломаты, юристы или, может, военные, что молодежь любит больше всего. Я, Бэлфур, не собираюсь унижаться перед северными Кэмпбеллами, поэтому прошу тебя держать язык за зубами. Чтобы я не видел никаких писем, посланий, и никому ни слова – иначе убирайся.
– Дядя Эбенезер, – обиделся я, – у меня нет оснований предполагать, что вы желаете мне что-либо дурное. Но поймите – у меня тоже есть самолюбие. Я разыскал вас не по своей воле, и, если вы еще раз укажете мне на дверь, я поймаю вас на слове.
– Ну-ну, – с укоризной ответил он, – нельзя так, мой милый, нельзя. Потерпи денек-другой. Я не волшебник, чтобы найти тебе карьеру на дне суповой миски. Дай мне время и помалкивай – и тогда, честное слово, я устрою твою судьбу наилучшим образом.
– Хорошо, – кивнул я, – все понятно. Если вы поможете мне, я, без всякого сомнения, буду очень вам благодарен.
Мне показалось, разумеется, преждевременно, что я взял верх над своим дядей, и я попросил его проветрить кровать и просушить на солнце постельное белье, потому что спать на них в том состоянии, в каком они пребывали теперь, просто невозможно.