Високосный февраль

Маша, сдержанная Маша, вдруг провела ладошкой по его щеке, смахнув капли. Провела и испугалась – что скажет мама? Но мама промолчала, только еще больше нахмурилась. А голубоглазый мужчина вздрогнул, часто заморгал и отвел глаза.

– Ну? – спросила мама. – И что будет дальше?

Мужчина пожал плечами:

– Ну можно в кино… Или… В парк.

Он был растерян – это было заметно.

– Еще чего! – вскинула подбородок мама. – В такую погоду? Да она заболеет!

– А что ты предлагаешь?

– Я? – Мама рассмеялась незнакомым холодным и колким смехом. – Что я тебе предлагаю? Ну ты как всегда!

Они стояли напротив друг друга, и Маша почувствовала, что эти люди, мама и незнакомый дяденька, очень друг друга не любят. Как, например, она сама не любит воспитательницу Клару Васильевну, злую и громкую.

Наконец мама решительно сказала:

– Ладно, пойдем! Только ради нее! – Она кивнула на Машу и, не дожидаясь ответа незнакомца, схватила дочь за руку и потащила ее к подъезду.

Дома Маша быстро отогрелась, подержав озябшие и красные руки под струей горячей воды, и улизнула к себе в комнату – там ее ждала любимая кукла Матрена.

Спустя какое-то время она захотела есть и пошла на кухню, где сидели мама и тот самый мужчина. Перед ним стояла пустая чашка от кофе – Маша увидела на ней черный ободок.

Мама курила. Курила она редко, только в гостях или когда волновалась. А тут пепельница была полна окурков – маминых, с помадой на кончике фильтра, и других, без помады.

– А вот и Маша! – странным чужим голосом сказала мама.

Мужчина развернулся к ней и улыбнулся. И Маша снова подумала, что он очень красивый.

Мама была взбудораженной, нервной, как после педсовета. Мама ненавидела педсоветы, где всегда выступала – она преподавала немецкий и была завучем в школе. Или после скандала с бабушкой, что тоже случалось нередко. Мама и бабушка часто ругались. Мама кричала, что ее поздно воспитывать, а бабушка отвечала, что надеется на то, что еще не все потеряно.

– Что, Маруся, – спросила мама, – проголодалась?

Маша кивнула. Есть хотелось, но при незнакомце было как-то неловко. «Скорее бы он ушел, – подумала Маша, – что-то он задержался». Он как будто услышал – резко поднялся и пробормотал:

– Ну я пошел, Ира! Спасибо за кофе.

– Может, останешься пообедать? – усмехнулась мама. – Тарелки супа не жалко, налью.

– Нет, спасибо, я уж поеду. Нужно поторапливаться – вечером спектакль. «Утиная охота», Вампилов. В театре перекушу.

– А-а-а! – насмешливо протянула мама. – Ну, если спектакль! – И коротко, неприятно хохотнула: – Тогда вперед! Вампилову пламенный привет! – выкрикнула она в коридор, где незнакомец с усилием натягивал мокрые ботинки. – И кстати, где ты пе-ре-ку-сишь, – с издевкой передразнила она, – мне абсолютно неинтересно!

Он ничего не ответил и посмотрел на Машу:

– Ну, девочка, до свидания?

Последняя фраза была вопросительной, и растерянная Маша, ища поддержки, обернулась на маму. Та стояла, отвернувшись к окну, и снова курила.

Маша неуверенно кивнула.

Мужчина подошел к ней, внимательно оглядел с головы до ног.

– Будь здорова! – сказал он и неловко чмокнул ее в затылок.

Маша испугалась, дернулась и подскочила к маме. Та погладила ее по голове:

– Не бойся, Маруся. Все хорошо.

Но голос у мамы дрожал.

Мужчина тем временем открыл входную дверь и все никак не решался выйти.

– Ира!.. – хрипло начал он.

Но мама его перебила, словно хотела остановить:

– Иди уже, а? С меня, кажется, хватит!

Он быстро вышел.

Мама стояла столбом, как говорила вредная Клара Васильевна.

Маша потянула ее за рукав:

– Мам, а есть?

Мама вздрогнула, словно очнулась:

– Да-да, девочка! Сейчас, сейчас! Сейчас будем обедать. – Она засуетилась, принялась греметь кастрюльками, зажигать плиту и доставать тарелки и ложки.

Маша сидела на табуретке и болтала ногами. Дождь за окном усилился и барабанил отчаянно громко. Маша ела куриный суп и украдкой запивала компотом, что делать было категорически нельзя – страшный вред желудку.

Но сейчас мама молчала, она была как будто не здесь: крошила кусок хлеба, отодвигала свою тарелку, вскакивала, снова садилась, что-то уронила, обожглась о кастрюлю и в конце концов, плюхнувшись на стул, горько заплакала.

Испуганная Маша замерла с ложкой во рту, а потом заплакала.

– Мамочка, ты заболела? – кричала она, теребила маму за плечо, а та все плакала и хлюпала носом, вытирая его рукавом халата, что делать, естественно, было тоже категорически запрещено, но Маша сделала вид, что не заметила.

День этот она запомнила навсегда, потому что мама, даже придя в себя, остаток дня была грустной и молчаливой. С Машей не разговаривала, сидела в кресле, не зажигая в комнате света, и смотрела перед собой.

Маша была напугана, но маму не теребила. Уже в шесть лет она была чувствительной, сообразительной и тактичной. А на следующий день по дороге в сад сказала маме:

– А ты его не пускай больше, этого дядьку!

Мама с удивлением посмотрела на нее:

– Какого – «этого»? А, вчерашнего! Он что, тебе так не понравился?

Маша промолчала – понимай как знаешь. Хотя по правде он ей понравился. И даже очень – красивый. Не понравилось ей, как вела себя мама.

А мама делано рассмеялась:

– Да ты не волнуйся, он и так больше к нам не придет, я в этом уверена.

Маша удивилась, но ничего не спросила. К тому же маме она доверяла – раз мама сказала, значит, так и будет.

Дядька с небритым подбородком и голубыми глазами больше и вправду не появлялся, а когда подросшая Маша поинтересовалась, где, собственно, ее папаша, мама ответила коротко:

– Был, да сплыл! Никчемный человек, не о ком говорить.

Машу этот ответ не удовлетворил, и она устроила маме настоящий допрос: кто, откуда, как зовут. Почему развелись? Почему он ни разу не приехал к ней, дочери? Кто он по профессии? Откуда родом? Где его родители, ее бабка и дед? Платил ли он алименты?

Маше было тогда одиннадцать, но она все понимала и почти все знала – по крайней мере, ей так казалось.

Отвечать маме не хотелось, и это было понятно. Но от Маши просто так не отделаться – это она тоже хорошо понимала. Дочка – упрямый осел! Уж если задумала что-то, только держись.

Мама рассказывала вяло, нехотя, коротко:

– Зовут Валентин, фамилия Мирошников. По образованию – актер театра. Учился в Ярославле, сам из Костромы. Познакомились на турбазе, там же, в Костроме. Начался роман. Я впервые влюбилась. Да как! – Мама надолго замолчала, а потом с глубоким вздохом продолжила: – Собой был хорош. Очень хорош. Но характер паршивый. Много из себя мнил, считал себя большим талантом, даже гением. Это его и погубило в дальнейшем. Был капризен страшно и при этом ленив. Но до поры, а точнее – до нашей скороспелой женитьбы я этого, конечно, не замечала, слишком была влюблена.

А был ли он влюблен? Не уверена. Он вообще любил только себя. Даже к родителям был равнодушен. Кстати, весь в своих родственников – ты им тоже была до фонаря! Та еще семейка, ты мне поверь! Друзей у него не было – он уверенно считал, что ему все завидуют. К тому же не прочь был выпить и в подпитии становился скандальным.

Маша хмыкнула – картинка была неприглядной, увы.

– Полгода мы ездили друг к другу – в основном, кстати, я, он не особо стремился, если по-честному, – продолжила мама. – Ну а потом я забеременела. Он страшно испугался, даже захныкал – что теперь и как? А как же его карьера? Это волновало его больше всего. Ну а потом сообразил – скоро диплом, распределение. А невеста – москвичка, да еще и с отдельной квартирой – вот свезло так свезло! А он, дурак, расстраивался. Поженились, и он переехал в Москву. Жили с моими родителями, и жили плохо. Твои бабушка и дед все тут же про него поняли и стали нашептывать мне. Я отбивалась, защищала его, но постепенно поняла, что родители правы. И все-таки оправдывала, потому что очень любила.