Девка-матушка

Лена посмеивалась над счётами, над железной печкой, которую приходил топить бобыль Тимофей. Все намёки на романтику испарились. Сейчас она боялась обсчитаться, что то пропустить, снова пересчитывала мешки, коробки, ящики. Просматривала бельё, посуду, пару стульев.

Покупатели для Лены все на одно лицо. Все скучные, не приветливые, в серых фуфайках, старых пальто, в резиновых сапогах или в валенках с калошами. На голове серые шали, шапки из кролика или овчины. Молча станут у прилавка и стоят, товар разглядывают. А ещё городские из местных придут и глядят на неё сочувственно, с высока. Вот, мол, мы из деревни убежали, а ты в городе не смогла задержаться – сюда приехала.

– Худющая, – рассуждают между собой пожилые, – такую и на ферму не поставишь, и в огород не больно пошлёшь, и на покосе от неё тоже мало толку. Деревенские жители осуждали Лену за хрупкость, малый рост, и уж, конечно, не мечтали учиться у неё уму – разуму. В деревне ценилась сила, они не любили слабых и маленьких, подозревая под ними болезнь и слабость.

– Эта, как наш Колобок, только в конторе ещё, буди, сможет работать, бумажки перебирать. Колобка, колхозного председателя, они тоже не уважали и не боялись, и всё меньше считали себя обязанными выполнять колхозную работу. Причина проскальзывала в бормотании старух, в недовольстве мужиков.

– Денег всё не дают, а когда их дадут один чёрт знает!

– К лету, может и дадут, а то вымрем, как мамонты.

– Им чо, – толкуют не весело, – им (начальству) хоть сейчас вымри, и не почешутся.

– Магазин словно в насмешку открыли, а на чо мы будем покупать? На какие шишы?

Иногда требовали показать платья. Лена с готовностью бросалась выполнять приказание, выкладывая на прилавок одно, второе, третье. Платья рассматривали, мяли в руках материю, небрежно откидывали обратно. Лена, огорчённо вздыхала, аккуратно складывала их опять, жалея больше не платья, а не состоявшихся покупателей. Их сердитые лица и печальные глаза огорчали её. Покупали иногда карамели грамм сто, печенья, крупы, сахарного песка. Покупали мало и не охотно. Лена решила проявить инициативу и сама обратила их внимание на халаты. Бабы сгрудились, потянулись тёмными шершавыми руками гладить шелковистую ткань.

– Мягкая, красивая, такую после баньки только и надевать.

– Знамо, не каждый день, а только по праздникам.

Лица их просветлели, на губах заиграла улыбка.

– Сколько стоит? – спросили с надеждой, а узнав цену, резко одёрнули руки, рассмеялись, – нам такие деньги, девка, и за год не платят.

– Это, может, только Егор возьмёт своей Анне.

Снова нахмурились, затосковали. Лена ощутила свою ненужность, бесполезность для этих людей. Она боялась их отчуждения, ей хотелось заслужить их уважения, хотелось, чтоб в ней нуждались и благодарили её. Но, для себя своё желание, Лена выразила более романтично, как желание служить людям и быть полезной им.

Раз в неделю привозили хлеб. Очередь собиралась за час раньше. Рассаживались на ступеньках крыльца, на широкой скамье, неожиданно вытаявшей у стены магазина, на толстых чурбаках, прикаченных от ближайших домов. Садились на верхние жерди огорода, смотрели вдаль, высматривая машину. На берёзе копошились воробьи. Их робкое чириканье заглушалось говором толпы, криком детей, лаем собак. Лена готовилась быстро принять товар и быстро, умело продать его. Предстоящая работа настораживала и радовала её. Она с не меньшим нетерпением ждала машину и даже чувствовала себя виноватой за её задержку.

Наконец, машина приезжала, спрыгивали с огорода первыми увидевшие её парни. Становилось чуть тише, выстраивалась неровная очередь. Люди доставали свои кошельки, озабоченно считали деньги. У Лены на стене на уровне глаз, научили добрые люди, чётко выделена цена одной буханки чёрного, одной буханки белого, двух буханок, трёх… с такой таблицей считать легче.

Вид длинной очереди радовал и пугал Лену. Радовало множество людей, нуждавшихся в ней. И пугало их возможное недовольство ею. В тёплой кофте под белым халатом не много прохладно на весеннем ветру, зато ничего не сковывало её движений. Она быстро принимала поддоны с хлебом, успевая на ходу считать их. Люди терпеливо ждали и не толкаясь расплачивались, заталкивая хлеб в свои широкие сумки. Через окно выдачи Лена заметила маленького человека, спешащего к магазину.

– Колобок катится, – рассмеялись бабы, – сейчас всех нас растолкает. Грязь в сторону – говно плывёт.

Человечек подбежал ближе. У него маленькие чёрные усики, большой нос, серые круглые глаза и маленький алый ротик.

– Иди, Иван Макарович, покупай, – расступались перед ним бабы. – У тебя, поди, дел по горло, а мы постоим, мы привычные. Человек сердито глянул на них, справедливо уловив в мнимом почтении насмешку, протянул Лене тысячу рублей. Девушка только глянула на деньги, испуганно прижала ладони к груди

– У меня такой сдачи нет! – её жест рассмешил людей.

– Лико-лико, – хохотали они, продавечка денег испугалась. Уж такую большую денежку ей Иван Макарович принёс, что и ей страшно стало, а мы таких денег и не видели. Дай, хоть издаля поглядеть на такую денежку.

Председатель неуклюже топтался на месте. К магазину подходила ещё одна женщина с ребёнком на руках. Одета она так же как и остальные, но всё же чуть похуже. Фуфайка постарее, валенки растоптанные, подшитые, серый платок сильно изношен. Ребёнок её завёрнут в старое синее пальто с оборванным воротником.

– У Маньки иди разменяй, или займи у неё, – острили в очереди.

– Ха-ха, – шутили бабы, – она тебе даст, держи карман шире.

Женщина неловко улыбнулась, стараясь не обижаться, а тоже наравне с другими посмеяться над председателем.

– Да у меня вошь на аркане, да мышь на цепи. – Проговорила спокойно и села на скамейку. Иван Макарович сердито глянул на Лену, не оправдавшую его надежд, поспешил обратно, видимо домой. Очередь подходила к концу, хлеб заканчивался.

– Ты, девка, Магарычу то оставь, – предупредили Лену бабы, – а то он сильно серчает, когда нему чего то не хватает.

– Какому Магарычу? – не поняла девушка.

– Да, Колобку нашему, – кричали оставшиеся, – один хрен, как не называй, а толку от него, как от козла молока.

Председатель уже подбегал к магазину обратно.

– Мне, как всегда, – он кинул четыре десятки и подставил широкую сумку.

– Сколько?

– Она не давно ещё работает, – пришла на выручку Аксинья, – не запомнила, сколько вашей милости хлеба требуется?

– Четыре и четыре, – буркнул председатель, – чего же тут ещё не понятного. Без понятную какую то послали, даже хлеба ладом подать не может.

Сердился Иван Макарович, где почёт, где уважение? Насмешки одни. Скот на ферме не поен, не доен, а они сидят у магазина целый час, хлеба ждут. А чего его ждать, самим печь надо. В ранешнее то время разве так с председателем обращались? А сейчас совсем распустились люди.

– Иван Макарович, – робко прервала его размышления Манька, единственная не купившая хлеба, – десяточку бы мне дали, до получки. Хлеба не на что купить, мучную болтушку едим.

– Нет у меня денег, – буркнул председатель, не поворачивая головы, – где я тебе денег возьму? Эти то сам занял. У Ивана своего проси.

– Откуда он возьмёт? Денег в колхозе месяца три уже не давали. А ты у кого занял? Может, там и мне дадут?

– Два месяца лишь не давали, – поправил её председатель, не слушая вопроса, – ничего, Манька, снег скоро сойдёт, на подножный корм перейдём. Проживём, как ни будь, – успокаивал он, неся тяжёлую сумку домой.

Лена поспешно задвинула окошко. У неё осталось пять буханок белого хлеба, который можно отдать и Маньке, но у неё нет денег. А Лена, как любой нормальный человек, очень не любила давать в долг. Из соседнего окна она крадучись наблюдала, как баба с ребёнком уходила прочь. Большие вмятины оставались от её валенок, приминая следы недавно прошедших людей. Длинный рукав старого пальто уныло болтался, словно махал на прощание. Чувство раскаяния посетило девушку: так порядочный человек стесняется есть при голодном.