Страница 13 из 33
Меня зовут Ник. Кто рожден в своем теле, вряд ли поймет, какое это наслаждение, называть себя своим собственным именем, взамен чужого, данного еще при рождении по ошибке… Я родился девочкой с именем Вероника. О эта странная шутка природы! Казалось бы, в мироздании все так совершенно и гармонично, но иногда и оно может ошибаться. Мальчик, рожденный в теле девочки, – что может быть ужаснее этого? Разве что девочка, оказавшаяся волею судьбы запертой в мальчишеском теле…
До четырех лет я еще не осознавал свою сущность и был кудрявым ангелочком в платьях с рюшками и бантом на голове. Но красивая послушная дочка – радость мамы и папы – перестала быть таковой по мере взросления… Мне еще не исполнилось и пяти, а я уже не желал надевать девчоночьи платья и плохо откликался на свое имя. Я говорил о себе в мужском роде, утверждал, что я мальчик, и хочу иметь нормальное мужское имя! Но тогда я был еще слишком мал, чтобы противостоять родителям – меня насильно одевали в платья и пресекали любые разговоры о моей истинной сущности. Отец сурово наказывал меня за любые мальчишеские проявления и запретил мне называть себя каким-либо другим именем, кроме своего собственного. Я Вероника, и точка! Но после семи лет меня уже невозможно было заставить отращивать длинные локоны и надевать платья… Я обстригал себе волосы ножницами, не давал надевать на себя девчоночьи вещи, вырывался, кусался и дрался с родителями, невзирая на гнев и побои отца, и меня легче было убить, чем заставить надеть не принадлежащую моему настоящему полу одежду… Но, даже одевшись по-девчоночьи, я вовсе не был похож на девочку. Я напоминал пацана в юбке, и поэтому родителям вскоре пришлось смириться с моими вечными джинсами и футболками…
Моя сестра Влада была на два года младше меня. Она была настоящей девчонкой и единственной, кто принимал меня таким, каков я есть на самом деле. Я считал себя ее братом и мог говорить о себе в мужском роде, а она называла меня Никки… Свою сестру я любил больше всего на свете! А она любила меня… Мы с ней были самыми близкими людьми в этом мире.
Наша дружба стала моей единственной отдушиной, поскольку с самых ранних лет все вокруг считали меня несчастным, душевнобольным ребенком, а многие видели во мне лжеца и притворщика. Особенно мой отец… Сейчас я понимаю, каким деспотом он был в семье, а его авторитарное воспитание вряд ли принесло хорошие плоды. Наш отец негласно являлся и нашим господином… Он был хозяином всего, что окружало нас. Казалось, даже воздух, которым мы дышали и вода, которую мы пили, принадлежали ему, и он просто милостиво разрешал нам пить и дышать с благожелательной улыбкой гостеприимного хозяина… Отец… Он никогда не сажал меня на колени, не брал с собой на прогулки, не упоминал лишний раз в разговорах… У него была красавица-дочь Влада, а первый ребенок оказался из разряда «в семье не без урода». Все это знали и хранили многозначительное молчание… При одном упоминании моего имени отец хмурился и отводил взгляд… Его ребенок тяжело, безнадежно болен – вот о чем говорили его нахмуренные брови и мысли, тревожные и мрачные… Кем же я был в его глазах? Сумасшедшим? И это мой окончательный приговор? Сумасшедший… Только потому, что не такой, как все? Только потому, что не жил по правилам, установленным в этом мире?
Я чувствовал, что многие наши знакомые относятся ко мне очень настороженно и неприязненно, хотя и не высказывают это вслух… Странно, что люди не придают значения своим дурным мыслям… Чем они лучше дурных поступков? Черные мысли гнездятся в глубинах человеческой души, разрушая и медленно убивая ее… Неужели человек не понимает, что разрушая душу, он тем самым губит и свое тело? Словно прожорливые крысы, его съедают неизлечимые недуги, источником которых является больная душа…
С годами я научился скрытности и лицемерию: притворялся не тем, кто я есть, и перестал упоминать о том, что было недоступно пониманию окружавших меня людей… Отец сразу же стал лучше относиться ко мне, даже разговаривал иногда, но так сдержанно, будто говорил с человеком, лежащим на одре, и боялся причинить ему лишние страдания хотя бы одним неосторожным словом. Все его речи, обращенные ко мне, были пронизаны одной мыслью, не высказанной вслух: «Бедная больная девочка… Моя несчастная малышка…». Как забавно! Разве совершенно здоровый человек может хоть чем-то напоминать неизлечимо больного?
Я часто задавал себе вопрос: могут ли люди объективно судить о том, с чем никогда не сталкивались и чего абсолютно не понимают? Имеют ли они право осуждать то, что выходит за пределы их миропонимания? Порой, прокручивая в голове одни и те же мысли, я доходил до панического состояния и думал: а вдруг мои родители и все, кто осуждал меня, правы, а неправ только я один? Вдруг я действительно болен, или сошел с ума или, того хуже, являюсь извращенцем с самого детства и отрицаю этот факт вместо того, чтобы лечиться у психиатра?
Только моя сестра, единственная из всех, всегда воспринимала мое поведение, как естественное и никогда не считала больным или ущербным. В часы прогулок и отдыха, она всегда была рядом со мною, поддерживая меня одним лишь своим присутствием. Сотни раз я шептал слова благодарности судьбе, пославшей мне этот бесценный подарок – мою сестру! Благодаря ей, я выстоял в этом жестоком мире, который ополчился против меня с самого детства… В своих детских играх мы уносились с ней в страну сказочных грез и фантазий, сильно отличавшуюся от той суровой реальности, в которой нам довелось жить.
Наше время за компьютером и телевизором было строго ограничено отцом, поэтому мы часами просиживали на ковре в зале около большого камина, играли в разные игры и беседовали обо всем на свете. Я сочинял забавные истории и пересказывал их сестре, чтобы слышать ее заливистый смех… Часто мы бродили, держась за руки, по безлюдному старому парку, расположенному рядом с домом, предоставленные сами себе, а поэтому свободные и счастливые. Весной мы пускали кораблики, осенью жгли костры из опавших листьев, зимой катались на санках с горки. И всегда были только вдвоем… Отец обожал и баловал Владу, но был слишком суров, чтобы вызвать чувства большие, чем уважение и почтительный страх. Она, как и наша мать, всегда трепетала перед ним, и это мешало ей искренне проявлять свою дочернюю любовь и привязанность…
У меня никогда не было настоящих друзей, да и жили мы в пригородном доме слишком уединенно, чтобы иметь широкий круг общения. Может быть поэтому я так остро помню те немногочисленные случаи, когда мне доводилось по-настоящему глубоко и серьезно пообщаться с людьми.
…Я часто вспоминаю эту старую церковь с потрескавшимися от времени стенами. Она совсем небольшая. Как только такой огромный орган помещается в ней! Кажется, нет таких стен, которые могут вместить его! Когда он молчит, окружающее пространство наполнено одним лишь его существованием, а когда издает первый звук, мир вздрагивает, словно в предвкушении чего-то долгожданного и значительного, и каждая частица мироздания вдруг начинает вибрировать ему в такт… В такт его звукам… Все заполнено, поглощено ими, и нету места, которое было бы свободно от их проникновения. Он почти всесилен… Его нельзя ненавидеть, нельзя любить. Это нечто большее, чем то, что можно выразить словами. Он выше простых человеческих понятий. Он божественен… Разве можно не преклоняться перед его могуществом и совершенством?
Нередко, будучи еще подростком, я бегал к церкви по вечерам, и стоял там, прижавшись к холодным приоткрытым воротам, чтобы хоть краем уха послушать музыку во время репетиций органиста. Я фантазировал о том, как могут выглядеть звуки, и мне казалось, что я видел их! Они напоминают капли дождя или струи сильного ливня, но воздушны и расплывчаты… И они не падают вниз, а медленно тают в воздухе, словно расплавляясь в невидимом горниле. Они рождаются, чтобы через несколько мгновений полностью растаять… Их много, целый поток, множество потоков! Иллюзия бесконечности… И все это переплетается, извиваясь в воздухе и искрясь неведомыми, неземными красками, которым нет названий. Недолговечное совершенство! Оно почти сразу же начинает таять, оставляя за собой, туманный, тонко звенящий след… Звуки никогда не касаются земли. Земное притяжение не для божественного… Они рождаются где-то свыше и возвращаются туда же. Как же мне хотелось прикоснуться к ним, полностью пропитаться ими и существовать где-то отдельно от земных понятий, от земной суеты и страстей!