Чулки со стрелкой

Эппель Асар

Чулки со стрелкой

Асар Эппель

Чулки со стрелкой

Двор был прост, и дом был прост, и терраски, счетом три, были просты, так что хуже места для нашей истории не придумать.

Двор был к улице узкой стороной. Дом - деревянный и продолговатый стоял к ней торцом в передней части двора.

Лето неотвязно звенело мухами.

Слева в дворовом отдалении виднелся сарай, а дальше - в самом почти углу - на своих выгребных ямах наискосок одна от другой стояли две будки. Первая - плохая. Вторая - новая. Чувствовалось, что в ней даже есть крючок.

Там, где будки, куда ни глянь (а глядеть, в общем-то, было некуда), росла буйная задворочная полынь, огромная лебеда и красноватые стебли конского щавеля с красными водянистыми череночками неприятных листьев и багровыми семенами, но те будут только к осени.

Победительная эта заросль доходила до тыльной с бесстекольным оконцем могучей бревенчатой стены темного с виду сарая, стоявшего уже во дворе соседнем. Из оконца всякое лето вы-плывал толстый фестон то ли смолы, то ли вара. До земли, хотя оконный проем был вровень с метелками сорных дебрей, он так и не достигал, а к осени убирался обратно, и, надо понимать, был это язычина коренастой темной стенки - просто она его, упарившись от зноя, вываливала, но не свешивая по-собачьи, а настырно и жутковато. Кое-кто, забежав в будку, не забывал, что пока того-этого, толстый вар ползет из окошка куда медленней большой стрелки ходиков, ибо маленькая, как известно, вообще не шевелится.

Кое же кто, заходя в будки, ни о чем таком не думал, а просто - побудет и, стукнув дверью, выйдет. Иногда зашедший принимал в расчет, что в соседней тоже не пусто, и древней догадливостью угадывал, что там за существо долговолосое ли и нежнотелое или груборукое и волосатокожее.

- Здрасьте вам! - сказал, возникая из хорошей будки, дядя Буля и навернул на дверь сосновую вертушку. Та, однако, будучи на недоколоченном гвозде, самовольно с закрывочного положения скрутилась.

- Я знал, что в вашей сидят, но что ты, не знал! - И он, натаскивая закрывалку, потянул на себя дверь, дабы дверь и вертушка притерлись древесиной и слоистая деревяшка больше слезать не схотела. - Ты ходи в нашу, а то у вас без крючка, и кто-нибудь, как откроет, сглазит как ты сидишь! посоветовал он соседской девочке-подростку, уже, можно сказать, почти девушке, которую эта встреча все же смутила. Однако соседка, девочка Паня, была рада выйти на свет, потому что в душной будке думать про свисающий язык было неприятно, и не находись в соседней дядя Буля, о чем она кое по чему догадывалась, ей даже в яркий этот день было бы не по себе.

- Говорю тебе, ты уже скоро девушка, а девушкам хорошо сиденье и крючок...

Самим предложением Паня не смутилась, а, наоборот, была польщена, ибо, если им воспользоваться, во-первых, заживешь, как не каждый, во-вторых, когда крючок, язык не так страшно свешивается, а в-третьих, можно взять зеркальце и примерить женский пояс с резинками.

А еще - сказанное не смутило ее, потому что в натуральном смысле жизнь двора была незатейлива, чего не скажешь о стороне материальной. Последнее заставило Паню надуться и на предложение соседа ответить:

- Спасибочки, у нас своя есть.

- Без крючка?

- А я, если идут, кашляю, и вообще долго не сижу.

Тем нелепый разговор и закончился, потому что закончилась взаимная дорога от будок к терраскам. Дядя Буля вошел к себе. Паня - к себе. Терраски тоже были социально розные, и наверняка в Булиной имелась задвижка, неплохо входившая в гнездо, а на двери Паниного жилища - ржавая щеколда, совпадавшая со скобяным своим пробоем, только если тяжкую дверь подать вверх.

Однако ни задвижкой, ни щеколдой дядя Буля с Паней не воспользовались, оттого, наверно, что в белый день никто не запирается, а возможно, и потому, что у обоих осталось ощущение прерванности разговора.

Дом, как сказано, был деревянный, а еще - приземистый и в один этаж. Проживали в нем три семейства. Первое к улице - девушки Пани, второе - Були с домашними, а в третьей доле жили люди, для рассказа непригодные. Да и для жизни тоже, хотя сама их ненужность - сюжет громадный и трагический, и очень возможно, что про третью семейку я как-нибудь соберусь и сочиню.

Люди первых двух квартир сословно и культурно были однотипны, но по житейским возможностям различались. Семья, где зреет Паня, жила не очень, то есть там крутились как могли, но того, что они хотели, у них не было, а это располагает человека к мечтам и капризам.

У Булиного семейства было  в с ё, и там поэтому не мечтали, а если мечтали, то о достижимом.

Короче говоря, у первоквартирников одни перелицовки, а у соседей трикотаж, и любой. А трикотаж, как выяснилось в те годы, хорошо человеку по всему телу, причем не надо вытачек и присобирать (Паня говорила  с ы з б а р и т ь, и она вожделела трикотаж, а еще хотела примерить на себя женский пояс, и еще голова ее была забита шелковыми чулками).

А он как раз мог их достать. Даже паутинку. Он, вообще, находился при шелковых чулках, при плотных из крученой скользкой ткани мужских рубашках в полоску, при кофточках, при белье - времена же были натуральные, и единственным измышлением под шелк была вискоза, а шерсть еще и осквернять не научились. Правда, завелась уже полушерсть, была вигонь, но зачем говорить, ч т о  было? У Були - да. У них - нет, у Пани у этой.

Обитателей тех мест многолюдный город Москва, в котором они обитали, не очень-то интересовал своими самыми лучшими в мире зданиями (мир стоял тогда на трех слонах, а слоны - на большой рыбе) или резервацией культуры и отдыха, носившей имя Горького. Или Художественным театром, или замечательной улицей, опять же Горького. Но это вовсе ненамеренная игра слов, да и жители тоже ненамеренно поступались привадами столь авантажной столицы, ибо давным-давно определили для себя заманный ассортимент. Трактуя, скажем, трех слонов с недоверием, они по-простому подменили их семью слониками на полочке замечательного дивана с полочкой, а уж диван этот был куда китее вседержителя кита, поскольку имелся не у всех, а заиметь его хотели все. А еще в вожделенный ассортимент входили сад "Эрмитаж" - ой там гуляли! трикотажное ателье на Колхозной площади - ой там шили! Столешников переулок - ой там были вещи!

Вещи в Столешниковом действительно были. Но для тех, кто мог достать. Или - кому могли достать. А дядя Буля, между прочим, был именно столешниковским директором и достать мог, но не соседям из первой квартиры, дворовое панибратство с которыми отнюдь не предполагало столь опрометчивых поступков. Ну можно ли приносить что-то этим почти голодранцам, общаться с которыми лучше всего через стенку? То есть постучат, скажем, эти почти голодранцы в фанерную стенку своей кухни, а из кухни дяди Були отвечают, не повышая голоса: "Ну?!" А они говорят, тоже не повышая: "Вы слыхали - в Казанке есть щука!" "Что вы говорите?! - отвечают им, от возбуждения сразу повысив голос. - Сейчас мы бежим!" Или наоборот - раздается застеночный стук из дядибулиного жилья. "Да!" - слышится в ответ. "Нет ли у вас немножко желатины?" (Слово это всегда фигурирует в женском роде.) "Есть. А что вы хотите делать?" - следует непростой вопрос, ибо намечается возможность обозначить неимоверную зажиточность дядибулиной семьи. Но там не дураки. Они отвечают: "Я хочу сделать холодец из костей!" Но тут не дураки тоже. "Зайдите возьмите, я могу вам дать!" - а сами знают, что не из костей будет холодец, а из коровьей ноги. И нога эта высший сорт, потому что Буле приносят ноги особые, каких вы у коров, как правило, не видели.

И в квартире один подозревают правильно. Спустя полчаса по двору расточается запах паленой шерсти, и его слышат все, хотя первичная обработка происходит при таких закрытых дверях, какие не снились даже Экономическому совещанию, имеющему быть уже вот-вот - зимой в Колонном зале Дома союзов. Но об этом в другой раз, и то, если придется к слову.