Страница 6 из 12
В настоящую жизнь, конечно, играли и играют не только в моем детстве. Любая девочка наряжается в мамины туфли и платья, примеряет украшения. А потом к ней приходят подруги с куклами, и они играют в дочки-матери или в магазин. Мальчики мастерят луки из гибких веток, становясь индейцами, обтачивают мечи или шпаги, превращаясь с ними в рыцарей, достают пистолеты и начинают войну. Однако христианизированные сюжеты в советское время встречались нечасто. Похожие на наши игры были, конечно, у детей Правдолюбовых. Некоторые различия все же были. Мальчики они оказались на диво сообразительные:
Я детство свое помню плохо. Хорошо помню себя года в четыре или пять. Это была одна секунда: я подкинул камень и смотрел, как он падает мне на голову. Помню, папа показывал дедушкино облачение: епитрахиль, кресты. Как мы играли в священников – ризы делали из платков. Кропили что-то, имитировали совершение богослужений: игры были совершенно естественные для священнических семей, думаю, во все времена. Очень комичный эпизод произошел в семье моего двоюродного брата Алексея. Его дети играли в крестный ход с окроплением «молящихся». Кропили, как положено, с молитвой «Господу помолимся, рцем вси». Только вместо воды они взяли детский горшок с… так сказать, тяжелой артиллерией. И пока родители были на кухне, они «окропили» весь дом. Какой там был разгон, это кошмар! А кто-то из наших родственников крестил котят. Хоронили птиц мертвых, мышей «отпевали», хоронили на импровизированном «кладбище».
Надо признаться, мы не только играли. В шесть лет я сочинила первую сказку – о троне и напечатала ее на папиной печатной машинке (обе – и сказка, и машинка – хранятся у меня в столе). А однажды вечером к машинке подсел дядя Коля Емельянов: допечатать то, что он не успел дома. Его семилетний сын Алеша сочинил рассказ «Поездка в Красное», чтобы подарить мне на шестилетие.
«На следующий день нам сказали, что сегодня ночью будет Пасха, когда воскрес Иисус Христос. Этот день прошел также: покатались в коляске, Анюта покормила индюков и кур. А когда было 5 часов, то мы с Аней легли спать. Читатель спросит, почему так рано. Потому что сегодня в 12 часов мы собирались на службу. Но заснуть мы не смогли – нам так хотелось пойти погулять. Заснули мы с Аней в одиннадцатом часу ночи, и то нам не хотелось засыпать, и мы сказали, чтобы нас обязательно разбудили. Без двадцати минут двенадцать мама с папой начали нас будить. Но мы никак не могли проснуться. Тогда папа посадил мне на кровать котенка, которого звали Пушок. Он полез ко мне и нечаянно царапнул меня. „Ой-ой-ой!“ – закричал я и засмеялся. Сразу повеселел, оделся и пошел на улицу».
Через сорок лет я вернула Алеше, теперь уже священнику отцу Алексею, его рассказ: мы напечатали его в издательстве при храме Космы и Дамиана на Маросейке.
Дядя Коля – Николай Евгеньевич Емельянов[9] – был каким-то до невозможности настоящим. Настоящим мужчиной, христианином, папой. Я его побаивалась, испытывала восторженный трепет, и одновременно он внушал самые добрые, сердечные, странно щемящие чувства (когда человека хочется защитить от мира, бережно укрыть). Хотя, пожалуй, так можно сказать обо всех папиных друзьях. Математики, художники, писатели, переводчики – профессии, безусловно, были важны, но вторичны перед их настоящестью. Нами, детьми, больше всех занимался дядя Коля. Он, например, считал, что каждый человек должен приходить в Кремль хотя бы раз в месяц и не отступал от этого правила никогда: водил туда сначала детей, а потом и внуков. В моем детстве храмы в Кремле были закрыты или работали как музеи, но ему было важно оказаться внутри стен, где история его страны и его Церкви представала воочию. С ним мы исходили немало улиц нашего города. А летом дядя Коля организовывал для нас походы: Радонеж, Дивеево, Печоры. Мы ночевали в палатках, сами готовили на костре, пели духовные песни (практически утерянный сегодня жанр), которые он бережно собирал в тетрадочку… Уже тогда я поняла, что походы и жизнь без условий – не самое любимое мое занятие. Рюкзаки были огромные, тяжелые – мы тащили с собой палатки, спальники, еду. А у меня еще и непременная подушка, обеспечивавшая минимум удобств, – мне не нравилось спать на сложенном в комок свитере. А вот любовь к странствиям прочно поселилась во мне и преследует по сей день. Как и бесконечное обожание настоящей Москвы. Впрочем, об узнавании ее расскажу чуть позже.
Семья наша разрасталась. После Даши появилась Таня и последним Петя. Стало довольно тесно, что никоим образом не влияло на главное правило: приличной барышне, пусть и живущей в коммуналке, надлежало получить классическое образование: французский, литература, музыка. Уроки я делала за обеденным столом (письменный не помещался), читать можно было и лежа на кровати, а вот виолончелью приходилось заниматься на общей кухне – в комнате постоянно спали младшие дети, кто два раза в день, кто один… Словом, спали круглые сутки. Найти в деревянных полах подходящую для шпиля дырочку не было проблемой. Чуть сложнее приходилось с нотами. Но, если никто ничего не готовил, их можно было пристроить на плиту. И вот уже по квартире льются школярско-тоскливые звуки гамм и этюдов. Сверху с развешанных под потолком панталон, кальсон и полотенец на меня капает вода, а напротив сидит вечно пьяненький дядя Володя и покачивает ногой в сандалии в такт «Сурку» Бетховена. Я играю, не подозревая, что Даша не спит. Она, страшно довольная, обнаружила, что стул можно придвинуть поближе к столу, преодолев одно препятствие за другим, добраться до моих тетрадей и лежащих рядом цветных ручек и карандашей и рисовать, рисовать, рисовать…
Впрочем, раз я заговорила о виолончели, значит, я уже учусь в школе. Конечно, раз барышне требуется французский язык, необходима и школа с улучшенным его изучением. Таковая обнаружилась по другую сторону от метро Бауманская (не так давно я была там и видела заколоченные двери, выбитые стекла. Не знаю, что случилось, но было горько). Папа (тогда уже не киновед, а начальник отдела в Министерстве приборомашиностроения и алтарник в храме Иоанна Предтечи на Пресне) ежедневно провожал меня в школу. Путь занимал минут 20. И каждый день в эти 20 минут он по фразам, по возгласам, по молитвам объяснял мне службу (думаю, что и себе тоже). Через сорок лет отец написал книгу «Полет литургии», идея которой, по его собственному признанию, родилась в тех коротких походах.
Расскажу и о проводах в музыкальную школу. Меня приняли на виолончель в класс Галины Васильевны Голицыной в 1-й Прокофьевской, куда мы ходили через Новобасманный переулок. Виолончель была тяжеленная, громоздкая – едва ли не больше меня. Поэтому первые годы кому-то из родителей приходилось таскать инструмент за мной. Кто бы это ни был, мама или папа, я всегда бежала вперед, чтобы успеть посидеть на вросшем в тротуар чугунном грибке. «А ты знаешь, что раньше к нему привязывали коней?» – спросил однажды папа. Я, конечно, не знала, но сидеть стало еще интереснее: телевизора у нас не было, что не мешало сочинять собственное кино. Я представляла, как здесь, у дома прекрасной дамы, оставлял коня гонец с письмом от кавалера. А то и сам красавец офицер на ходу небрежно набрасывал поводья на мой грибок и вбегал в дом. А она стояла на вершине лестницы и улыбалась суженому. Потом в списке прочитанной мной литературы случился «Маскарад» Лермонтова. И к этим грезам начал примешиваться старый злобный муж, слезы, страдания. А Михаила Юрьевича я навсегда не полюбила – за испорченные мечты.
Скоро неподалеку от нас, на Красносельской, поселилась семья отца Валентина и матушки Инны Асмус. Поговаривали, что они переехали в квартиру Утесова.
– Или это легенда? – спросила я дочь отца Валентина Ксюшу.
– Не легенда. Это действительно была квартира Утесова. А после него там жил хирург Кассирский. Тоже известная личность. У меня был недавно эпизод: вызвала я врача на дом. Приходит дама. Раздевается. Говорит: «Здравствуйте! Слушайте, а в этом доме жил Утесов!» Я чуть удивилась, так как мы о том, что в нашей квартире жил Утесов, узнали, как переехали, поэтому для меня ничего в этом необычного не было. «Да. Вы знаете, он как раз в нашей квартире и жил». – «А можно посмотреть квартиру?» – «Конечно, можно». Она походила и говорит: «А почему вы теперь тут живете?» Я удивилась вопросу: «Я не знаю, наверное, государство выдало эту квартиру родителям как многодетным». Потом я зачем-то сказала: «Знаете, после Утесова тут жил Кассирский». Тут она чуть в обморок не упала: «Не может быть!» – «Но так и есть». – «Мое самое любимое пособие, которым я пользуюсь, написал этот Кассирский». В общем, только в таких случаях я понимаю, что, наверное, очень круто жить в квартире, где до тебя жили известные личности. А для нас это было как само собой разумеющееся – Утесов, Кассирский.
– Но вы же не с самого детства жили там?
– Сначала на Беговой в каком-то двухэтажном особняке, поделенном на четыре части для четырех семей. Квартиры были двухэтажными. Я мало что помню из того времени, потому что мы переехали на Красносельскую в 1982 году, мне тогда было всего три года. Помню, на Беговой нас отпускали во двор одних (здесь почему-то нет, а там – да). И мы с Манькой страшно нахулиганили, а когда мы поняли, что нас засекли, я спряталась под стул. И так как мне было комфортно под стулом, я понимаю, что я была действительно совсем маленькая. Помню, как в первый раз увидела себя в зеркале: то ли я выросла, то ли папа взял меня на руки. У нас ванная была на втором этаже: кажется, он там бороду подстригал. Полумрак, и я с папой. Я увидела себя в зеркале и удивилась своему цвету волос – они желтые! Это было для меня открытие. А еще у меня была совершенно дурацкая прическа.
А жизнь в квартире на Красносельской была классная. У нас наконец-то появилось много места.
На Беговой вся квартира была 54 метра, к тому же папина сестра Женя жила с нами. А тут одна детская 56 метров. В ней, рассказывают, Утесов выступал, а мы там жили вшестером – от меня до Ольги. Мы маленькие были, и для нас это было наше личное пространство, где мы делали все, что хотели.
– И у вас не было ощущения, что жить всем вместе – это ужасно? У тебя его не было?
– Никогда вообще! Это вот сейчас, когда все вышли замуж, у всех определенный, устоявшийся жизненный уклад, есть проблемы. Особенно когда у кого-то разница во взглядах на жизнь. А тогда нет. Все детство до школы для меня было счастливым.
9
Емельянов Николай Евгеньевич (1939–2010) – профессор, доктор технических наук, работал в области информатики. Создал электронную базу данных «Новомученики и исповедники Русской Православной Церкви XX века» и базу данных памятников восточнохристианского искусства. Один из инициаторов создания Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета (ПСТГУ), декан факультета прикладной математики и информатики ПСТГУ.