Страница 4 из 7
Один, не вынимая сигареты из ротовой полости, ножкой, по – блатному, удерживал домофонную дверь. Остальная братия, карачками да междометиями пихала комодца в прохладную тьму подъезда.
– Молодец! – Валерий проникся до комплиментарного характера диалога. – Зачем они только такой окрошки нарубили? По всей карте болтаться.
– Квест. – Иван равнодушно. – В сети-то глянь! Там есть, как пройти.
– Это нечестность, – Валерий деловито и с чувством глубокого уважения к авторам игры. – Самому надо допереть.
– О, как! – аж всхлипнул настроением Иван. – Сам-то ты пройдешь! Там такого нахуеверчено, пока пройдешь – не только ноги, еще и руки парализует.
Рокот скатывающегося со ступеней комода. Рокот скатывающихся следом грузчиков. Скрип зубов.
Почти восьмидесятилетний, заслуженный работник культуры, Валерий Всеволодович Камышев, резко крутанул вбок свою инвалидную коляску, сверкнув солнцем диски колес.
– Падла! – задышал он болезненно в Ивана. – Почему ты такая падла! Зачем ты всегда, сука, ноги-то мои вспоминаешь?! Я уже даже орать не могу, обижаться уже не могу на это! Нечем! Там все перегнило от боли внутри. Нету ничего там. Пусто, бля… Мразь.
Коляска повезла своего пленника в сторону подъезда.
– Валер. Валера! – бесплотно в спину. – Прости.
Безмолвие.
– Ну, куда тебя понесло-то дурак?! – сердцем. – Как ты подниматься? Ты же никак по ступенькам по этим гребаным. Сейчас Нина уже приедет из больницы – поднимем тебя. Нина с уколов… Валера!
Дверь закрылась.
Семидесятилетний ветеран труда Иван Николаевич Дергачев, остался возле скамейки один. Водил глазами, шумно дышал. Переживал. Стыдился. Задымил очередной зубочисткой.
Куски недоставленного комодца злобно швыряли в кузов.
Жуир
Когда Влас начинал пить, жители поселка собирали документы, хватали детей и уходили в леса. Влас же, отпившись, зажигал сигнальный стог сена – люди возвращались. Было три случая, когда кто-либо из мужиков не успевал покинуть жилища и становился собутыльствующим сострадальцем Власу. Двое сошли с ума, одного чудом отлили холодной водой, но разговаривать прекратил окончательно.
– Что вы тут делали-то, Влас? Угробил мужика! – Люди.
– Жуировали. Он не смог. – Влас.
Трезвенничал Влас на мельнице. Там же была слажена и маленькая пекарня. Горячий, сводящий ароматом с ума хлеб сам носил немощным старикам, раздавал ребятишкам, притаскивал в местную лавку. Его любили невероятно. Он земляков тоже любил, оттого не искал их пьяный по лесам. В припадке алкогольного безумия – бил поросятами быков или быков об деревья, или деревьями по воде лупил. И ревел как медведь. Бессильная злоба богатыря не у дел.
– Война бы началась что ли, – причитали старушонки. – Погибает силушка.
Война началась. Влас дошел до Курска и, оставив ноги, поехал в родной поселок.
– Жуировал с фашистами. А вот, сука… Глянь! Не смог. Разлетелся на запчасти, – плакал пьяный.
Бабы и старики жалели. Ребятня таскала ему картошку да изредка хлеб. Немцы до поселка не дошли, а вот голод добрался и остался на постой. Влас сладил себе тележку, помогал, как мог, подымали хоть какой-то урожай. Пришла победа. Власа оформили кладовщиком. Из жалости сосватали за солдатскую вдову. Та, из жалости, за него пошла. Родили девчушку. На радостях дня три жуировал в холодной бане, людей сторонился: калека. Зажил потихоньку.
Ввечеру повисли с соседом на заборе, перекуривали.
– Хоть бы в клуб по воскресеньям выходил, Влас?
– Моя ходит, – безразлично затянувшись.
– Ну, сам-то чего?
– А на какой я там людям? Смех подымать? Стакан я и в бане в глотку залью, чтобы доня не видала. – Влас начал закручивать вторую.
– А Иван у нас без руки пришел! – Сосед взволнованно закашлял. – Петька баб Валин – вся спина в пулях. Ты герой для людей, а бегаешь их.
Влас больно сглотнул:
– Герой… Герой жуировать должон, праздновать! А я как падаль в канаве валялся, сестричек ждал. Тошно мнеченьки, сосед. Знаю, есть люди, плоше у них судьба пошла, а вот сам тоже валяюсь по земле да ору. Жалость к себе прямо душит. И день, и через день. А силы осталось – хошь подковы гни, хошь деревья… А куда? Дальше тележки своей да этих протезов гребанных не уйти.
– Слышь, сосед, – помолчав и, резко, Власу. – Айда бутылочку посидим? Есть у меня.
Влас крепко затянулся, обстоятельно заплевал окурок:
– В избу метнусь. Огурцов малосольных…
Солнце падало в лес. В соседнем поселке кто-то поджег стог сена.
Залепень
Так назвал свою скульптуру Сом Солонкин. Пыжился чугунными подтекстами, рождал в головешке всякую заумь, но иного названия изваянию надавать не сумел. Грех, что изваяние то излепилось шедеврально – показательное, рецензий достойное и выставочно-уместное. И стали оное рецензировать и выставлять.
Покашливали, покряхтывали, румянец на щеках ссылали на ожирение. Что мы, не понимаем разве? Какая еще неловкость? Раз дадено название таковым, стало быть, задумка!
– Может быть, рабочее название есть? – культурные обозреватели умоляюще.
– Есть, – ухмылялся творец. – Сказать?
– Нет-нет, – резко бледнели лицами последние.
Экскурсии аплодировали. Женщины от восторга (шедевр ведь), мужики от удовольствия – наш. Начали марать дипломные. Профессора лысели, но… Шедевр. Скульптуру выставляли по стране, скульптура выкатилась на плакаты и календарики, у скульптуры разрешили фотографически запечатлевать молодые пары и детей. Она мозолила глаза, она была на устах.
Искусствовед Корытников поседел, закурился, бросил спать. Он кочевал за биографией скульптуры. Он пытал Солонкина:
– Почему так назвал?! Это же эпохально! Но почему назвал?!
Создатель творения тяжело окидывал свою работу, щурился и всегда говорил:
– Она знает почему.
И надолго уходил шаркаться штанцами о подоконник, восседая на нем.
Корчи
I
Профессор Бодулин вошел в осенний лес. Деревья мирно покачивались, всюду веяло спокойствием. Тянуло в раздумья и созерцания красот нерукотворных. Листва шуршала под ногами, листва, умирая, пела свою балладу. Бодулин увидел пень. Он раскорячил свои гнилые корни за могучими, молодыми березами. Нагло и деловито. Кусок обосновавшейся трухлятины.
Гримаса Бодулина из некрасивой превратилась в омерзительнейшую. Он изогнулся, тонко запищал и прыгнул.
Молотя ножками о землю, профессор Бодулин, ломая ногти пальцев рук, отчаянно выдирал пень.
– Отсю-ю-юда! Наху-у-уй отсю-ю-юда! – кряхтел он.
Крякнув, пень поддался. Схватившись за корни, профессор поволок его вон из лесу, похохатывая и всхлипывая.
В сумеречной прохладе, пень, обильно напичканный камнями, удушливо хлюпнув, утонул в пруду.
Профессор Бодулин, возлегши на шершавом склоне, наслаждался лесом.
II
Серж воровал со стройки кирпич весьма продуманно. Один крал за пазуху, еще два мелко крошил и ссыпал по карманам. Парфен воровал цемент. Съедал его по шесть столовых ложек и выносил с территории. Корней машинами вывозил бетонные блоки. Серж и Парфен ненавидели его за воровской беспредел…
III
Нашел Ванька клад. Выпучил шары: куда спрятать? Не хотелось государству отсыпать щедро. Нашел то он – Ванька, а отдавать каким – то толстопузам. Да и толстосумам. Вот и носился по поселку с болезненным видом, всюду пытался клад припрятать, даже в корову хотел засунуть. Тщетно. Больно уж на виду всюду казался кладчошко. Приехал к нему родственник – дальний и не пойми по какой линии. Вдарили горькой до провалов сознания. Спрятали. Рассветными огородами, с банкой рассолу в подарок, родственник благополучно уехал.
А Ванька забыл, куда клад перепрятали. Орал от беспомощности на весь поселок. Крушил все подряд. Даже корове навалял приличных.