Страница 62 из 107
На огневой позиции ко мне подошел политрук.
— Ну, что? — спросил я его.
— Ничего, — говорит, — товарищ командир. Обстановка подходящая.
Вызов командиров тяжелых батарей последовал в эту же ночь.
Приказ есть приказ. Не хотелось уходить от бойцов. Сидели они в только что выкопанной землянке и пели украинские песни. Постоял я у входа, прислушался. В песнях— гай под горой, речка блестит, вишни цветут, месяц плывет над Днепром. Посмотрел вокруг — синие сосны, белый снег. Вошел в землянку.
— Спойте, товарищи, еще одну песню.
— Разрешите спросить, товарищ командир, — говорит радист Гаганенко, — вам какую? Веселую или грустную?
— Давайте, — говорю, — такую, чтоб холодно не было.
Спели они про белые гречаники. Вышел я из землянки, прошелся еще раз по батарее, проверил посты, оглядел гаубицы, потрогал их, — как-то будут работать? И ушел с капитаном Реутовым в лес.
Начальника артиллерии дивизии я встретил в овраге, в 300–400 метрах от фронта. Слева, судя по карте, было озеро, в него впадала небольшая речка. По рассказам товарищей я знал уже, что здесь, на линии Муола — Ильвес, кончалось белофинское предполье. Пехотные части и танки пробовали ворваться с хода в укрепленный район, но не смогли.
— Вот тут, — сказал начальник артиллерии, — где-то в углу, между озером и речкой, стоит дот. Ну, а где точно — узнайте сами.
Попытки пехоты продвинуться по реке и озеру успеха не смели. Чуть ли не десяток пулеметов на пространстве в 300X400 метров. Дот нужно подавить во что бы то ни стало…
Ушел начальник артиллерии. Остались мы одни. Передал приказ — выслать разведчиков и вести телефонную линию. Сел на пень, — было о чем подумать.
…Ночь близилась к концу. Сыпался с веток снег. Подошло к концу и мое раздумье.
Пока не явились мои бойцы, надо было узнать, где же он, этот проклятый дот, и решить, где быть наблюдательному пункту. Судя по сообщениям начальника артиллерии, амбразуры дота вели огонь во фланги наших наступающих частей и были видны только с фланга. Значит, надо ползти в лес, выйти к доту с направления его обстрела.
Из оврага, в котором я сидел, сначала вправо, а потом влево, шла в сторону дота узкая канавка — не то замерзший заливчик, не то высохшее русло речки. Канава эта, конечно, простреливалась из дота. Не такие уж дураки белофинны, чтобы оставить незащищенным этот подход. Но в то же время канава была единственным местом, по которому можно было пробраться в угол между речкой озером. Подождать людей? Но к людям у меня было особое отношение. Зачем я их буду таскать с собой по канаве? Заметят белофинны — ни один из этой канавы не вылезет, а не заметят — и один все сумеет разведать.
— Товарищ боец, — сказал я радисту. — Придут остальные, пускай посидят — я вернусь. Ну, а если через два часа не вернусь, — вызовите с батареи политрука Костюка и передайте ему вот это…
На листке блокнота написал я Костюку распоряжение начальника артиллерии, нарисовал приблизительную схему района, где расположен дот, и пополз.
Шагов через двести канава круто сворачивала в сторону. Влево от меня под деревьями был какой-то большой бугор с тремя соснами. Не дот ли? Подполз к бугру. Тишина. Подобрался метров на пятьдесят. Опять тихо. Подполз на сорок. Снег, как снег, сосны как сосны. На одной из них кора сбоку содрана пулями. На снегу видно, что содранная кора отлетела в нашу сторону. Стало быть, стреляли не отсюда. Я подполз вплотную к бугру, стал осматривать его и так и сяк, ощупывать и ногами и руками. Нет, не дот. Вернулся опять в канаву. И метров через двести впереди, на пригорке, зачернела еще одна группа деревьев. Справа — замерзшая речка. Дальше, за пригорком, уходила белая гладь запорошенного озерного льда. Что здесь за пригорок у горла реки? Чуть стало светать. Я заметил, что по бокам канавы исцарапанных пулями деревьев становится все больше и больше, а вскоре увидел серый металлический отсвет на пригорке и черную щель в снегу. Стало еще светлее. Щель обозначилась резче. Стало видно полосу стального купола, ее гнутый изгиб.
Обратно я полз уже целиной. Пересек полянку, оглянулся, выбрал, где встать. Подходящее место нашел на лесной опушке. Отсюда до дота было метров девяносто — сто. Другого места для наблюдения не было. Так, сначала ползком, а потом уже во весь рост, когда очутился за деревьями, я вернулся к своим. В это время уже совсем рассвело.
Телефонист, узнав, где находится дот, установил аппарат и усиленно начал работать лопатой. Разведчики — тоже.
— Стараетесь, товарищи? — спросил я.
— Стараемся, товарищ командир, — ответили они. — Не знаем, как из этой самой доты, но своим снарядом убить определенно могут…
Я знал, что мы находимся в эллипсе рассеивания снарядов своей же батареи. Абсолютно точной стрельбы из орудий, да еще на расстояние в семь километров, не бывает. Снаряды покрывают определенный участок площади, густо собираясь к его центру, безопасная зона находится не ближе чем в 200 метрах от основной массы разрывов на поражение.
И все-таки перенести наблюдательный пункт было некуда. В 130–150 метрах от дота в окопах, укрытых за лесом, лежала пехота.
Командир роты, узнав о наших приготовлениях, прислал мне пулеметный расчет со станковым пулеметом. Охрана наблюдательного пункта была необходима. Финские лыжники могли подойти к нам и с фланга и с тыла. Пулемет, ленты и одного пулеметчика я оставил, остальных отослал обратно. Своих тоже вернул — оставил одного разведчика и одного связиста. Вместе со мной на наблюдательном пункте осталось четверо.
Потом я пошел к командиру роты.
— Вот что, — сказал я ему. — Отползайте-ка со своими бойцами еще метров на сто. Эллипс рассеивания — неприятная штука!
Пехотный командир был понимающим человеком. Уже через несколько минут по одному, по два пехотинцы стали отходить на свою вторую линию.
— Все? — спросил я через некоторое время.
— Все, — ответили мне.
Я вернулся на пункт. Можно было начинать пристрелку, но оставалась невыполненной еще одна задача. На пункте, как я уже сказал, нас было четверо. Не очень крупное подразделение, но и его следовало рассредоточить.
Мы будем находиться не только под обстрелом финских снарядов и пулеметов, но и под своими снарядами. Если одного убьют, вести огонь должен другой. Стало быть, надо разместиться так, чтобы прямое попадание снаряда не могло вывести из строя сразу всех. Мы расположились на расстоянии 15 метров друг от друга. На самом удобном месте, с которого был виден пригорок, лег я сам, вправо от меня, ближе к пехоте, лег разведчик, слева— телефонист, еще дальше, на фланге — пулеметчик. Пункт был готов к открытию огня.
Первую команду я подал, зная заранее, что снаряд разорвется в 500–600 метрах за целью. Так оно и случилось. Медленно, от деления к делению, я приближал разрывы к пригорку.
— Левее 0-02,—говорил я… Прицел… Огонь!
— Выстрел! — отвечали мне с огневых позиций.
На сосновой ветке передо мной лежал секундомер. Около 20 секунд снаряд летел к цели. Было время нырнуть в окоп, вплотную прижаться к земле. И вот он пронесся над нами с глухим ворчанием, сметая с деревьев снег, и разорвался. Осколки свистели вокруг, и сосновые ветви падали в снег.
Я подвел разрывы вплотную к доту. Наводка была исключительно точной. Ни один из снарядов не разорвался ближе, чем в сорока метрах от нас.
Заботясь о людях и о самом себе, я проявил оплошность. Удалил от себя телефониста и был вынужден громко подавать ему команду. Нас слышали в доте. По крайней мере, до нас доходили крики финнов. Через несколько минут вражеские орудия начали нас обстреливать. Это было неприятно.
Тогда мы стали временно умолкать. Стреляли 5—10 минут и вдруг переставали вести огонь. Финны думали, что разгромили нас, и также прекращали стрельбу. Тогда мы открывали огонь снова. Так продолжалась эта дуэль наших тяжелых гаубиц с финскими пушками. Дот огня не вел. Как потом оказалось, он был фланкирующим и не имел амбразур в нашу сторону. Из соседнего дота не видели нас за деревьями.