Страница 105 из 107
Вечером Косачев пил мандариновый сок. Он все время думал о чем-то и, наконец, сказал мне:
— Это я все забуду… Боль пройдет, поправлюсь… А вот не знаю, что с товарищем стало. Мы шли в атаку и рядом со мной упал товарищ. Вместе с ним в лагерях были, потом в Белоруссии, потом здесь, на перешейке… Убит он или ранен — вот что меня беспокоит…
Он больше беспокоился о товарище, чем о самом себе. Но о нем в это время, оказывается, тоже заботились.
Пришло письмо из типографии, где работал Косачев. Друзья писали, что уже все решено и обдумано: будет более легкая работа, будет оказана помощь семье, заработок, как и прежде, — хороший. А пока — посылают гостинцы.
Большую поддержку, большую помощь в лечении оказывали такие письма. Они поднимали настроение раненых, вселяли бодрость, укрепляли силы.
Кучеров был мрачен. Он пристально рассматривал карточки жены и маленького сынишки и диктовал такие письма, от которых невольно слезы навертывались на глаза. Я понимала, как такое настроение мешает его выздоровлению, но ничего не могла сделать.
И вот пришло письмо от жены Кучерова.
— Ты не горюй, Петя, если без ног останешься, — писала эта по-настоящему умная и хорошая женщина. — Ты не на гулянке пропал, не сам себя загубил, боролся за народное дело. А что тебе горе выпало, так мы с тобой вместе его сгорюем. Просись домой, а я приеду встречать в город. Сын твой ждет не дождется, кличет не докличется своего батю, и я тебя жду…
В этот день Кучерову была назначена операция. Ампутировали не ноги, а только помороженные пальцы.
Операция прошла быстро и хорошо. И вдруг, когда мы с сестрой еще заканчивали перевязку, раздалось пение — веселая деревенская частушка. Это Кучеров: наркоз проходит, сознание уже вернулось к нему, а боль еще не возобновилась, и он поет бодрый, слегка опьяненный наркозом. И сам, когда мы везем его в палату, посмеивается:
— Ишь, развеселился, Петр Афанасьевич! Хоть плясать!..
К некоторым бойцам приезжали жены. Они приезжали, не зная никого в Ленинграде, зная лишь адрес госпиталя да номер палаты.
Надо было устроить им ночлег, встретить и подбодрить.
Я работала в госпитале по утрам. Поэтому мне и пришлось встречать и направлять приезжающих. Я сообщала членам своей бригады, что направляю приезжую, и говорила, в каком состоянии больной, чтобы жену подготовили к посещению, к тяжелой иногда встрече.
Так нам удалось добиться, что жены приходили без слез, без страха и не расстраивали, а, наоборот, ободряли наших бойцов.
Большинство членов нашей бригады не имело медицинской подготовки, многие были на службе, некоторых связывали дети. Но все свое свободное время мы решили отдать госпиталю, чтобы помочь раненым героям, чем сможем. Мы назывались «бригадой Союза писателей», но у нас были не только женщины-писательницы, но и домохозяйки, и жены писателей, и служащие литературных организаций. Быстро сдружились, нашли свое место в палатах, в перевязочной, в приемном покое.
В мирное время мы все считали себя перегруженными работой. А когда началась война, у каждой нашлось время, каждая смогла нести дежурства и забывала про усталость.
Однажды, когда бойцы спали после обеда, мы сидели в коридоре, читали свежие газеты. Пожилая домохозяйка Мазаева задремала на стуле — она дежурила вторую смену, так как у ее сменщицы заболел ребенок и та не могла придти.
— Товарищ Мазаева, тут про вашего однофамильца, — окликнула я ее.
Она встрепенулась, схватила газету, и мы вместе прочитала про подвиг ее сына-летчика, который спас товарища, сделавшего вынужденную посадку в тылу у белофиннов.
У другой был убит брат. Третья вот уже два месяца не имела известий от мужа-полярника. У четвертой тяжело болел ребенок, и она прямо из госпиталя бегала в больницу узнавать о нем. Но все это не мешало нашей работе, которая заняла в жизни каждой из нас самое важное место.
Когда закрывался госпиталь и в опустевших палатах уже не было ни одного бойца, комиссар произнес речь. Говорил очень просто. Он сказал, что у нас была тесная сплоченность. И это было так. Наша сплоченность, сплоченность советского парода, страшна врагам нашей Родины. Это великая, непобедимая сила!
Когда мы добрались до границы, было уже совсем темно. В машине нас было 13 человек. Молча всматривались в темноту. Огни автомобильных фар освещали по краям дороги трупы лошадей, сваленные телеграфные столбы, обгорелые трубы разрушенных домов. За нами, впереди нас, рядом с нами двигались войска, грохотали танки и орудия, шумели моторы грузовых машин, везущих на фронт людей, боеприпасы, продукты, медикаменты.
Машина остановилась, свернув в сторону от дороги. Нас провели по каким-то тропинкам, неразличимым в темноте, к уцелевшему финскому домику, где расположились женщины, приехавшие раньше нас.
В комнате с наглухо занавешенными окнами горела свеча, едва освещавшая скудную обстановку. Мы устроились на ночлег — кто на полу, кто на стульях, но спать не могли и еще до рассвета были готовы приступить к работе.
Меня назначили сестрой-хозяйкой в 3-е отделение полевого госпиталя. Отделение помещалось в бывшей финской школе. Здесь, в четырех больших комнатах с низкими потолками и маленькими окнами мы разместили 250 раненых. Я должна была заботиться о питании и белье.
В больших шкафах мы хранили разнообразные продукты и вещи: какао, сгущенное молоко, сахар, масло, консервированные ягоды, ящики с мандаринами и лимонами, шоколад, конверты, бумагу, мыло, одеколон. Раненые прибывали круглые сутки. Надо было всегда иметь наготове бутерброды с сыром и повидлом, горячий крепкий чай, чтобы немедленно по прибытии санитарной машины, не ожидая обеда или ужина, накормить бойцов. Когда прибывали раненые, мы их мыли, стригли, одевали в чистое белье. Жена командира Аня Иванова кормила их и укладывала в постели.
В моем распоряжении было много белья, которое надо было точно учитывать и держать в полном порядке, чтобы нужная вещь была всегда под рукой. Ежедневно собирались целые груды грязного белья, мы сдавали его на склад в обмен на чистое.
Всех бойцов сестры обтирали раствором Сальвента, лицо и руки мыли водой. Мы все тщательно следили за чистотой, благодаря чему у нас не было ни одного случая инфекционных заболеваний.
Бойцы были довольны нашим госпиталем, говорили, что мы их кормим, как на курорте, но все же рвались обратно в строй. Награжденный впоследствии орденом Красного Знамени разведчик-лейтенант Брагин только и просил врачей, чтобы его поскорей вылечили, и все говорил:
— Хочу туда, где товарищи, хочу бить врага до последней капли крови.
Он вскоре вернулся в строй, и я получала от него письма, в которых он сообщал, что надеется еще немало сделать для Родины, и благодарил за то, что мы его быстро поставили на ноги.
Фронт продвигался вперед, и через два месяца наш госпиталь был переведен в другое место.
Госпиталь расположился в 11 километрах от фронта, в одиноком пустом домике. С одной стороны было открытое поле, с другой — густой лес.
Сразу же мы принялись расчищать снег и ставить палатки. Вскоре вокруг нашего домика вырос целый лагерь. В палатках мы затопили чугунные печки, на них закипели чайники. И хлеб, и консервы, и повидло — все надо было отогревать на чугунках, все было сковано сорокаградусным морозом.
Меня назначили поваром по диэтическому питанию. Я умею хорошо готовить, но дома я это делала на двух человек, а здесь с первого же дня мне надо было накормить 35 бойцов. Надо было не только получать на складе продукты и приготовлять пищу, но и заготовлять дрова и воду. Помогала мне в этой работе моя неразлучная боевая подруга Аня Иванова.