Страница 11 из 17
Старушка сразу же заиграла какой-то марш, двери распахнулись, и четыре тётеньки ввезли четыре тележки. На таких тележках в госпиталях возят раненых, а тут на них красивыми горками лежали бумажные кульки.
Вовка заёрзал, хотел вскочить, но остался на месте. Потому что все сидели тихо. И смотрели на тележки. А тётеньки раздавали кульки.
Я бы, наверное, слопал всё одним махом, если бы не Вовка. Во всяком случае, от хлеба с тоненьким кусочком колбасы сразу же и следа не осталось. И от трёх печенин тоже.
– А домой? – толкнул меня Вовка.
Домой остались две конфеты. Маме и мне. Расправляясь с кульком, я и не заметил, как исчез командир. Наверное, он пошёл куда-нибудь в другой клуб, к другим ребятам. С нами осталась только Элеонора Осиповна.
– Ну, дети, – сказала она, – теперь будем петь.- И сама начала. Тоненьким-тоненьким голосом:
В лесу родилась ёлочка,
в лесу она росла…
Ребята слушали и молчали.
Зимой и летом стройная…
– Ну, что же вы? – обернулась Элеонора Осиповна.- Давайте, давайте!
Кудрявая была…
В зале по-прежнему стояла тишина. Наверное, ребята просто разучились петь. Я даже не мог вспомнить, когда в последний раз слышал песню. Радио у нас замолчало ещё осенью. На улице тоже никто не пел…
Метель ей пела песенки:
Спи, ёлочка, бай-бай.
– Вместе! Вместе!- снова крикнула в зал Элеонора Осиповна.
Мороз снежком укутывал…
Ребята молчали. Смотрели на ёлку, на рояль и молчали. Сухие, жёлтые пальцы Элеоноры Осиповны никак не хотели гнуться. Они с трудом отыскивали нужные клавиши и ударяли по ним осторожненько, словно боялись сделать больно промёрзшим, отвыкшим от музыки струнам.
Элеонора Осиповна допела "Елочку" до конца.
– Ну что же вы? – устало спросила она. – Не знаете?
Никто не ответил. Только Вовка уныло протянул:
– Разве это песня…
– Плохая песня? – удивилась Элеонора Осиповна.- А мы в детстве всегда её пели. Какие же песни вы любите?
– "С завода "Металлист", – робко вспомнил какой-то мальчишка и сам тихонько загудел:
Пел песни он походные
И, пробираясь в тыл,
Он гнёзда пулемётные
Гранатами глушил.
– Как? Как? Ещё раз, – насторожилась Элеонора Осиповна.
– С начала надо, – вмешался Вовка и тоже запел:
Его не раз встречали мы
Вечернею порой
С гармошкой над причалами,
Над гордою Невой.
Элеонора Осиповна откинула с одного уха седые кудряшки и снова забегала пальцами по клавишам:
– Громче! Отчётливей!
Вовка толкнул меня коленкой: пой!
Но вот война нагрянула,
Фашистов прёт орда.
Он защищать отправился
Поля и города.
Я знал эту песню. Осенью её здорово пели на набережной старшие девчонки, пела Алла. А матросы-катерники тоже пели.
Но пока я вспоминал слова этого куплета, девчонка в клетчатом платке запела дальше:
Штыком и саблей острою
Сражался гармонист…
Элеонора Осиповна уверенно стучала по клавишам. На ёлке позвякивали стеклянные шишки. А в дверях стояли тётеньки, которые раздавали кульки, и тоже пели:
С Васильевского острова,
С завода "Металлист"!
Когда мы пели про то, как его в госпитале навестил полковник и спросил: откуда он такой отчаянный? – запела даже Элеонора Осиповна:
С Васильевского острова,
С завода "Металлист"!
Здорово получилось! Потом ещё девчонки вспомнили:
Милый мой товарищ, помнишь вечер,
На заставу с песней боевой
Уходили мы врагу навстречу
К Пулкову дорогой огневой…
А одна из тётенек даже попросила нас спеть "Синий платочек". Только новый, военный. Его тоже вспомнили. Вовка так даже во весь голос распелся:
Строчит пулемётчик
За синий платочек,
Что был на плечах дорогих!…
– Ты пел что надо! – сказал я Вовке, когда мы шли домой.
– Песни такие… – почему-то насупился Вовка. – А то: "в лесу родилась ёлочка…" Ме-ме, бе-бе, пи-пи…
Я засмеялся. Вовка тоже. Я ещё сильнее! И он ещё! Шли и смеялись. На весь Васильевский остров! На весь город! Пусть эти проклятые фашисты услышат, какие мы тут испуганные, растерянные, слёзы горючие льём… Как бы не так!
Экспедиция за линию фронта
Над Ленинградом висели "колбасы".
По-настоящему они назывались аэростаты воздушного заграждения, но ленинградцы звали их просто "колбасами". Очень уж они были похожи на колбасу.
А ещё больше на дирижабли.
Такие огромные, вытянутые в длину воздушные шары.
Их поднимали над городом на крепких стальных тросах. Целыми днями висели "колбасы" над домами, защищая их от вражеских самолётов. Аэростаты не позволяли самолётам спускаться низко и кидать бомбы точно в цель. Потому что, если лететь низко, можно крылом за трос зацепить. И в землю носом.
Но фашистские самолёты всё-таки летали. Выше аэростатов.
Как только они подлетали к городу, по радио объявлялась воздушная тревога, начинали стрелять зенитки. "Бах! Бах! Тра-та-та-та-та!" – сыплются осколки на крышу.
Были среди колбас ещё и другие: аэростаты воздушного наблюдения. По виду точно такие же, только с корзинками.
В корзинке поднимался наблюдатель и следил: где в городе вспыхнул пожар? Откуда стреляют фашистские батареи? И обо всём сообщал вниз по телефону. К месту пожаров спешили пожарные. Наши артиллеристы наводили свои орудия точно по цели и громили фашистские пушки.
Сидел в одной такой корзинке наш наблюдатель. Человек не старый, весёлый и разговорчивый. Ему даже частенько попадало за то, что он сообщал вниз по телефону совсем не военные сведения.
– Клавочка! – кричит он в трубку. – Над Кронштадтом гуси летят. Честное слово! А у Колпино где-то гроза собирается.
А Клавочку в это время командир роты вызвал, у телефона старшина дежурил!
– Разговорчики! – слышит вдруг наблюдатель. – Я вот тебе устрою грозу! Два наряда не в очередь.
Вздохнул наблюдатель в корзинке: и поболтать нельзя… Стал с той поры сам с собой разговаривать. Один раз так расшумелся, что его даже Клавочка в телефон услышала.
– Ты с кем там беседуешь? – спрашивает.
– А сам с собой.
– Как это так?
– Очень просто. С хорошим человеком и поговорить приятно.
Но вообще-то службу он нёс исправно. Всё замечал и обо всём своевременно докладывал по телефону.
Вот внизу завыли сирены. Воздушная тревога. Наблюдатель сразу бинокль к глазам. Вражеские бомбардировщики летят.
"Бах! Бах!" – вокруг белые букеты от разрывов зенитных снарядов.
И вдруг: "Дзинь!" – какой-то осколок прямо по тросу.
И перерубил.