Страница 9 из 44
— …и вот, Артур Иосифович, хотелось бы посоветоваться, — бубнил я. — Издавать?
— Как будто у вас есть выбор! — Он фыркнул. — Мне, например, никто не предлагает.
Да, сладкие секретарские времена канули в небытие.
— Почем он платит?
— Десять тыщ за лист, — чтоб не доводить его до родимчика, я переменил тему: — Я ведь два года назад потерял — вы не поверите! — свою самую дорогую рукопись.
Лицо Милашкина просветлело.
— И вот на днях нашел.
Потемнело.
— Так что с похорон Прахова — помните? — жил, опустив руки, протянув ноги.
— Я утверждал и буду утверждать: наша беда — водка. Вы, молодой человек, в каком жанре?
— Он, слава Богу, в дипломатическом.
— Леонтий Николаевич, я всегда восхищался вашим умением жить.
— Но, как вы верно заметили, Артур Иосифович, водка. Абсолютно вылетели из головы те события. Ну просто амнезия.
— Я был бы счастлив, кабы события двух последних лет вылетели у меня из памяти, — процедил секретарь.
— Но их необходимо восстановить.
— Зачем?
— Рукопись я нашел разрозненную. И куда делись самые ударные сцены — не представляю.
— Вы что, ее с собой на похороны таскали?
— Да, так уж сошлось.
— Но если б в ЦДЛ нашли…
— Я теперь никому не верю.
— Тут вы правы. Сколько предательств я испытал… И издателю своему не очень-то доверяйте. Деньги вперед (но это между нами). — Милашкин задумался. — Я бы не сказал, что вы были до упаду… но крепко. Где находилась рукопись?
— В сумке. Надеюсь, в ресторане я роман не читал?
— Ни-ни, все было пристойно. По русскому обычаю завыли, конечно, но негромко. Когда ваш брат вернулся…
— Знаете, он тоже смутно помнит.
— Смутно? — Милашкин улыбнулся тонко и понимающе. — Рыцарь.
— Его ведь долго не было?
— По-моему, да. Пришел под занавес, но, кажется, без сумки. Впрочем, не ручаюсь, нет.
— А с кем он ушел, вы знаете?
— А что он говорит?
— Темнит.
— Ну вот! А я буду компрометировать даму.
— Артур Иосифович, вы меня поймете как никто: речь идет о моем творчестве. Вдруг она что-нибудь помнит, я к ней подойду крайне осторожно. О вас — ни слова.
Милашкин решился.
— Я вышел на минутку… освежиться. И увидел, как ваш брат идет на выход, обнявшись с женщиной.
— Фантастика! Вы его точно узнали?
— Точно. Он оглядывался, озирался.
— Кто же она?
— Никаких имен! Я намекну: она хромала.
— Сломала ногу?
— Не знаю, по какой причине, но она вообще хромоножка.
Я сосредоточился. Член Союза писателей — хромоножка. Как редко я бываю в наших заведениях… Вдруг меня осенило!
— А, понимаю. Очень благодарен, Артур Иосифович.
— За вами двухтомник, — сказал он с горечью.
— С удовольствием подарю, если выйдет.
— Все-таки странная история с вами приключилась, Леонтий Николаевич. Может, пахнет плагиатом?
— Да вроде ничего в печати не мелькало.
— Если что — судитесь, — секретарь улыбнулся ядовито. — Получите миллион за моральный ущерб и рекламу.
Уже подходя к нашей калитке, я проворчал:
— Если б он мог догадываться, чем эта странная история пахнет! — и добавил с усмешкой: — А знаешь, Коль, единственный, кто реально выгадал от смерти Кащея Бессмертного, — это его правнучка. Но у нее (тоже у единственной из всех) алиби. Мною же засвидетельствованное. Кстати, состояние пойдет в нашу семью?
Он ничего не ответил, обогнав меня с непроницаемым лицом.
Глава 9
Господи, что за сон мне снился перед самым пробуждением! Я, еще ребенок, ужу с кем-то рыбу. Некто в черном, и мне знакомый, чувствую, но без лица. Удочка одна на двоих, мы вырываем ее друг у друга. А кругом все блестит, переливается в оранжевых полуденных пятнах солнца. Я тащу из воды что-то тяжелое, надрываюсь — никак! Тот, «без лица», пытается помочь — на поверхность всплывает нечто большое, красное… отчего я вдруг содрогаюсь, выпускаю удочку и просыпаюсь в своем кабинете на кушетке. Двенадцатый час! Не слабо… но полночи не спал…
Нет, эдак жить невозможно, надо действовать! Еще полусонный, под впечатлением речной ряби и красной жути я врываюсь в спальню проводить осмотр. И есть на что посмотреть: на семейном ложе сидит Мария в желтом сарафанчике и ест яблоко. Молодая хозяйка, так ее разэтак!
Забыв, что я в пижаме (хуже — в одних пижамных штанах; мне суждено появляться перед ней расхристанным), я спрашиваю с сарказмом:
— Вы теперь здесь будете жить?
— А вы против?
Тон какой-то новый, дерзкий и дразнящий. Я внимательно посмотрел на нее, засмеялся и сел на пол, на ковер… по-турецки или по-тибетски, черт их разберет, в общем, меня вдруг увлекла какая-то новая опасность, неведомая.
— Где Коля?
— Пошел на озеро.
— Послушайте, Мария…
— Только вы меня так называете, — перебила она.
— Как же вас кличут?
— Машка, Машенька, Марья Петровна.
— Петровна, будьте любезны…
— Называйте по-прежнему.
— Что написал ваш прадед в завещании?
Золотые глаза глянули грозно, словно с ненавистью, но низкий голос прозвенел вкрадчиво:
— Неужели вам не надоела эта история?
— Надоела до смерти.
— Еще бы!
— Но я не могу успокоиться…
— Не смешите меня. Пусть все останется как есть.
— Что у меня есть-то? Ничего нету.
Все-таки я ее рассмешил: расхохотавшись, она швырнула надкушенное яблоко и притянула меня к себе — золотые глаза сияли по-прежнему грозно — и я, как последний дурак, повлекся к этому огню, к смертному греху. Она поцеловала меня в губы и посмотрела с любопытством: какова, мол, реакция… Реакция была что надо, это я помню, а остальное… да все помню, все, будь оно проклято! Но не вдаваться же в подробности — занятие всем знакомое, общечеловеческое… Я же словно с ума сошел!
В сумятице совокупления, в фантастическом свете вишневого воздуха, будто напоенного вином, все и кончилось.
— Какой ты все-таки негодяй, — заметила она задумчиво и исчезла.
Не то слово! Никогда не войду в эту комнату. Я неловко повернулся на бок и увидел на бледно-лиловом супружеском покрывале кровь. Лишить невинности свою будущую невестку! Я даже застонал от ужаса, от почти физического отвращения к себе, ко всему…
В дверь сунулся Коля и спросил с тревогой:
— Пап, тебе плохо?
— Мне очень хорошо. Уйди, ради Бога!
Я чувствовал себя сыноубийцей и боялся выходить. Не знаю, сколько провалялся в прострации, покуда действительность обрела реальную, хотя сколько-то прежнюю атмосферу. Нет, прежнего не воротить, все по-другому.
Потерянный взгляд зацепился за картину, висящую на стене в изножии кровати. В красноватом сумраке я плохо различал изображение, но угадывал всей душой. Это была уменьшенная отличная копия нестеровского «Видения отроку Варфоломею». Давний подарок отца — две копии: мне и брату.
Два мальчика — семи и десяти лет — в Третьяковке с папой. Я был потрясен, поражен сразу и навсегда — настолько, что ничего больше не хотел смотреть и только с ревом подчинился. Меня поразила тайна. Папа разъяснял смысл, помнится каждое слово, и потом я читал, что мог, о начале великой судьбы Сергия Радонежского. Но тайна осталась, с годами лишь углубляясь в головокружительную бездну. Я не мог повесить картину в кабинете, где играючи сочинял безделушки, — с этим «Видением» мне нужно было просыпаться и отходить ко сну. И как же я жил без него два года?
Пошлые призраки, прочь!
Я решительно поднялся, снял с крюка картину и направился в кабинет, к счастью, ни с кем в прихожей не столкнувшись. Теперь надо выбрать место… В зеленовато-палевых тонах пронзительно родного ландшафта пастушок в белой рубашке и черный монах под деревом с драгоценным ларцом в руках, лица не видать под капюшоном, на левом плече выткан алый крест. И алая оторочка на сапожке отрока. Две единственные яркие детали… Нет! В пространстве пейзажа между мальчиком и монахом слабо, но очевидно выделялось красное пятно.