Ведро на обочине

Анна Николаевна придерживалась той агрессивной точки зрения, что нужно безжалостно обвешивать и обсчитывать обнаглевших горожан, у которых « … и так денег навалом и не обеднеют, если переплатят рубль-другой…», и к тому же они, эти горожане, совсем на голову сели – носятся по дорогам, как сумасшедшие, и, чтобы перейти на ту сторону, « …бывало минут по десять стоишь, стоишь, ждёшь пока все проедут. И то, головой надо крутить из стороны в сторону, как на карусели», – с жаром выступала баба Нюра. На что баба Глаша резонно отвечала, приводя свои доводы, указывая на то, что нужно вести именно честную торговлю: никого не обвешивать, никого не обманывать, быть терпеливым с покупателем, и тогда появится собственная клиентура – привычная и надежная, которая позволит получать стабильный доход, что очень важно при такой крошечной пенсии, которую получали обе бабки.

Но баба Нюра не желала никого терпеть. Ей и председателя местного хватало выше головы с его поборами и нежеланием что-либо делать на собранные деньги. А тут ещё стада диких, одуревших от сытости горожан, а некоторые так и попросту зажравшиеся, что носятся, как угорелые, вперёд-назад, туда-сюда, так что голова болеть начинает, и самаритянская позиция бабы Глаши её возмутила и сильно разозлила. Такой честности непонятно перед кем, можно сказать граничащей с покорностью, она никак от неё не ожидала – поэтому и поругались.

Нужно заметить, что и Анна Николаевна, и баба Глаша были закадычными приятельницами и к тому же жили по соседству. И хотя обе со своим хозяйством справлялись самостоятельно – силы пока были, чтобы содержать в порядке и дом, и огород, и скотину, но если требовалась помочь по делу какому-нибудь или захворал кто-то из них, то, не стесняясь и не мешкая ни секунды, звали друг друга, как родные, потому что обе были вдовами и жили одиноко.

А вечерами, особенно осенью в слякотную, дождливую погоду, или зимой, когда за окном метель змеилась по пустынной, обледенелой дороге, любили ходить друг к другу в гости, накрывали на стол, «гоняли» чаи, угощались заготовленным летом вареньем и пробовали разные наливки, и читали письма от детей, которых судьба раскидала кого куда, и кто в родной деревеньке уж не появлялся лет сто, а то и более того…

Но, когда наступала весна, и с разогретых под солнечными лучами склонов исчезал снег, дорога опять оживала, появлялись из-за поворота вереницы разноцветных автомобилей, и если с зимы оставались какие-нибудь излишки, то на обочине выставлялись ведра, наполненные доверху картошкой, и между бабками с новой силой разгорался спор по всё тому же принципиальному вопросу: стоит ли обсчитывать городских или нужно вести с ними, окаянными, честную торговлю.

Вот и сейчас баба Глаша поспешила к своей приятельнице, чтобы рассказать о случившемся.

– Да не может такого быть! – отказывалась верить рассказанному баба Нюра, встретившая вначале свою подругу несколько холодно. – Небось, спихнул кто с дороги – вот оно и скатилось в канаву. Ты глазами-то пошарь получше.

– Да шарила я! Шарила, – в отчаянии всплеснула руками баба Глаша. – Нет ничего: ни ведра, ни картошки. Даже маленькой картошины не осталось, – горестно закачала головой баба Глаша.

Видя такое горе, баба Нюра заметно смягчилась.

– Ну ладно, ладно. Что так переживать-то из-за картошки. Не последняя, небось, в погребе была.

– Да что там! Последняя или нет – разве в этом дело! Как можно вот так взять и украсть? Как рука у кого-то поднялась?!

– Ага! – с победоносным видом выкрикнула баба Нюра и, выкинув вперед руку, чуть ли не ткнула своей подруге в глаз пальцем. – Теперь сама видишь, что из себя представляют эти городские. Что это за «фрукты» такие. Теперь понимаешь, как с ними нужно обходиться?!

В ответ баба Глаша молчала и, прижав край платка к губам, продолжала горестно качать головой. Возразить было нечего.

– Ну ладно. Не переживай ты так сильно, – баба Нюра совсем «оттаяла». И хотя разногласия по вопросу коммерции остались, но не до глупостей было сейчас. Разве не видно как человек переживает? И не просто человек, а, можно сказать, самый близкий человек, и баба Нюра принялась успокаивать свою подругу.

– Пойдем, посмотрим. Может, всё-таки скинули его в канаву. А если хочешь – возьми моё ведро и поставь на своё место.

– Не надо. Спасибо, – устало махнула рукой баба Глаша. – Есть у меня ещё картошка.

И они пошли к дороге искать исчезнувшее ведро. Нигде ничего, конечно же, не нашли. Не было ведра ни в канаве, ни на другой стороне дороги, как будто испарилось. Но ничего тут не поделаешь. Исчезло, так исчезло. Значит – так надо было, значит – так суждено было. Не убиваться же, в самом деле, из-за какого-то ведра, пусть и заполненного по самые края картошкой, и картошкой отменной, пусть и нового, эмалированного. Жизнь-то на этом не заканчивается.

В сарае подобрали другое ведро. Не такое яркое, как прежнее, но вполне достойное, чтобы можно было выставить его на обочине.

Два дня вели торговлю с новым ведром, а на третий исчезло и оно. Тут уж обе бабки не на шутку всполошились.

– А может в милицию заявить… – наивно предложила баба Глаша.

– Какую милицию?! Опомнись! – отчитала её Анна Николаевна. – Они тебя первую и посадят за то, что торговлю ведешь без разрешения и налоги не платишь.

– И то правда, – согласилась баба Глаша, тяжело вздохнув. – Что же тогда делать, а?

Баба Нюра растерянно отвела взгляд, не зная что и ответить.

Долго они в тот вечер сидели у самовара, пили чай и гадали о том, что можно такого сделать, чтобы помешать негодникам вёдра воровать, как можно воспрепятствовать этим хулиганам и как самим при этом не пострадать. Думали-гадали и порешили связать два кирпича и привязать их к ведру.

– Теперь не унесут, – уверенно заявила баба Нюра, весьма довольная своей задумкой. Они поставили ведро на два кирпича, перевязанных толстой верёвкой, как на постамент. Отступив на пару шагов, полюбовались своей работой и пошли заниматься хозяйством.

А через день исчезло ведро с картошкой, веревка и оба кирпича.

И если бы с неба им на голову свалился мешок с деньгами или началось второе пришествие, или в соседнем доме-развалюхе вдруг, ни с того ни с сего, поселился премьер-министр, то это событие произвело бы на подруг меньшее впечатление, чем исчезновение второго ведра. Обе бабки стояли на обочине, растерянно смотрели себе под ноги, где когда-то стояло ведро, привязанное к кирпичам, разглядывали утоптанный, мокрый песок, и вид у них был такой несчастный, как будто им только что вынесли смертный приговор.

– Нет, так, определённо, жить нельзя, – уверенно заявила баба Нюра и, повернувшись, тяжело ступая, опустив плечи, поплелась к себе в дом. Баба Глаша молча последовала за ней.

Почти всю ночь в двух окнах с угла в доме, где жила баба Нюра, горел свет, но что там происходило за опущенными занавесками, разобрать было невозможно. А на следующий день, за пару часов до рассвета, когда серый утренний свет немного разбавил ночную мглу, со стороны огородов по направлению к коровнику прошли, крадучись, две фигуры.

Следует отметить, что в колхозном коровнике давно уже из живых существ никто, кроме ворон, не жил. Да и те чувствовали себя не очень уютно под дырявой крышей среди прогнивших стропил, так что без конца орали друг на друга и дрались как заведенные.

Пробродив по тёмным развалинам с четверть часа, всё время посматривая себе под ноги и осторожно, чтобы не пораниться, переступая через многочисленные мусорные кучи, бабки, наконец, увидели под завалившейся стеной то, что так долго искали – кусок бетонной плиты с торчащим из неё металлическим прутом, загнутым петлёй. Кое как взгромоздили его на тележку, и с огромным трудом, охая и вздыхая, ругая на чем свет стоит окаянных хулиганов, что повадились таскать картошку у бедных, несчастных старух, дотащили плиту до дороги, где и зарыли напротив дома бабы Глаши, работая лопатами молча и сосредоточенно, словно копали клад.