Страница 12 из 33
Зрелище и музыка разбуженной нами стихии были щедрой наградой за труд, и новизна и легкость медленно входили в меня самого. Когда мы все собрались, Гоша снял очки и поздравил нас с крещением. "Этой штукой можно заболеть", - сказал он, посмотрев вниз. Мы пошли, и я вдруг услышал сзади какие-то необычные музыкальные звуки. Оглянулся - это парень-киргиз чисто выводит своим ноздрястым носом торжественную мелодию, улыбаясь, блестя черными глазами. Немного похоже на виолончель. Мне было хорошо идти с этими ребятами по синему снегу. Горное солнце ласкало лицо, дышалось глубоко, свободно, и я впервые за многие месяцы почувствовал себя счастливым. Но почему от тебя ничего нет?
Вчера подписали акт о сдаче нашей станции в эксплуатацию. Гоша разлил на всех флягу спирта, мы промолчали, а он посмотрел на нас, пробормотал: "Не думал, что вы такие алкаши", - и достал еще одну емкость. Ты только не пугайся и не злись - начало всякого большого дела положено спрыснуть, да и досталось нам в переводе на водочный эквивалент всего-то граммов по двести. Сегодня голова немного побаливает - такую боль всегда вызывает спиртное на большой высоте. Сообщу тебе для успокоения, что Гоша объявил на станции сухой закон, и это совсем неплохо.
Вечером после нашего торжества ребята заставили меня взять в руки гитару. Гоша презрительно сказал: "Только не надо туристических песен, р-р-романтических". - "Почему?" - спросил я. "От них тошнит", - сказал Гоша, и все заговорили о туристах, которые летом выберутся куда-нибудь на недельку-две, а потом целый год орут про тяжелые подъемы и опасные переправы. Это, конечно, не романтика, а ее эрзац, и у нас на сей счет двух мнений не было.
Пел много, был в ударе, и ребята все время просили что-нибудь "душевное". Пришлось даже достать свои тетради с песнями. И Гоша слушал. Молчал, молчал, потом сказал: "Ну, теперь хорошо, а то у нас был только виолончелист".
Я вспомнил, как киргиз выводил носом торжественную мелодию, и засмеялся вместе со всеми. Под конец я спел песню, которую мне переписал Карим, она из какого-то нового кинофильма. Ты, наверно, уже слышала ее.
Здесь вам не равнина, здесь климат иной:
Идут лавины одна за одной,
И здесь за камнепадом ревет камнепад,
И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь,
Опасный, как военная тропа...
И так далее.
Получил твои письма, родная! И посылочку! Спускался сегодня к "хозяевам", чтоб отправить почту, и мне передали толстый пакет и маленький ящичек. Я увидел знакомый почерк и мгновенно сунул пакет за пазуху. Молодой губастый бульдозерист спросил: "От нее?" Я кивнул, а он засмеялся: "Хорошо, если внизу кто-нибудь ждет!"
И правда хорошо! На станции перечитал твое письмо, открытки, записки, последнее большое послание. Нет, не "слишком легко" я уехал. Уезжать, глазастая моя, было трудно, а оставаться еще трудней. И почему ты "не узнала меня в этом поступке"? Странно. Вспоминаю вот, как иногда "учила" меня жить и приговаривала-; "Как люди, как другие..." Конечно, у меня непременно нет чего-нибудь такого, что есть у других, может быть, даже очень многого. Но неужели тебе нравилось бы, если б я пыжился и притворялся, пытаясь выдать себя за того, кем я не являюсь на самом деле? Я всегда говорю то, что думаю, и поступаю согласно своим принципам и возможностям, не подлаживаясь ни под кого. Я оставался самим собой и в то время, которое ты вспоминаешь. Да, я крутился около тебя, совался в мелкие дела советчиком и помощником, но это было не только для того, чтобы ты подарила мне нежный взгляд. Этого мне, конечно, хотелось постоянно, однако я знал, какая ты копуша и как можешь всякое пустое дело затормозить неумением. Кроме того, тебе всегда не хватало времени для отдыха, и я старался выкроить его, подсобляя тебе по мелочам, хотя часто сам отнимал это время. Ну что же делать, если я такой несуразный? И мой внезапный отъезд, конечно, в моем стиле.
Страшно рад тому, что ты целехонька вернулась из своей поездки, и твоим письмам рад, и Маринкиному, и этим заграничным запискам, которые я не успел получить в Оше, и учебникам, и кубинским подаркам. Знаешь, цветные шариковые ручки я зажал - не могу эту память о тебе раздаривать, а вот с кокосиной мы расправились всей командой. Ну, не ожидал никто такого экзотического фрукта в наших местах! Ребята передавали его из рук в руки, рассматривали, обнюхивали, потряхивали, прислушиваясь: булькает там или нет? Там булькало, и мы решили согласно твоей инструкции распечатать орех. Каждому досталось по столовой ложке молока и кусочку мякоти на зубок. От всех тебе наше лавинное спасибо.
А письма твои я буду еще перечитывать. Пиши мне почаще и побольше, скрипи поменьше, верь мне и верь жизни. У нас все будет хорошо! В одном ты железно права - мне надо учиться. Я потихоньку начал заниматься здесь, и присланные тобой учебники сгодятся, да еще как! Летом я все же думаю сдать за десятилетку. И мне ведь только попасть в институт, а там пусть лучше череп лопнет, но я буду учиться не хуже других, будь уверена.
Ты спрашиваешь: зачем я мечусь туда-сюда, чего хочу в жизни? Как будто ты не знаешь, как много я хочу! Хочу, чтоб ты стала моей женой, хочу кучу детей, хочу, чтоб меня любили, хочу быть серьезным, когда надо, и веселым, когда есть настроение, хочу просто жить и ощущать, что от моей жизни есть людям какая-то польза... Вот так.
А пока я и вправду заболел лавинами. Они уже снятся. Сошелся тут со славным парнем Арстанбеком Зарлыковым, "виолончелистом". Он этих лавин поспускал вагон и маленькую тележку. Говорит: "Помирать будем - лавины в ушах слышать будем". На днях мы с ним ходили к нашему седьмому лотку "горняцкого" склона. Этот лоток очень интересный, он специально описан гидрографической экспедицией, которая тут работала летом. Над ним средний снегосбор, но сам он имеет большой перепад высоты, на диво сильно изрыт какими-то ямами и приступочками, хорошо аккумулирует снег, и лавина в нем, судя по предположениям, должна прыгать. И вот снег копится, копится в нем, дремлет, а потом вдруг просыпается и бросается вниз.